Владимир Дарда - Его любовь

— Варет, вы совсем еще девочка, — сказала она с веселой откровенностью, — и чтобы не наделать глупостей, вам непременно нужно слушаться старших. — Кейкуатова была моложе Варвары, поэтому, говоря о «старших», естественно, имела в виду не себя.

— А слова про старую деву! — осуждающе продолжала Кейкуатова. — Подождите, как вы там написали… — И она попросила еще раз прочитать это место.

Варвара, нервно листая страницы, нашла нужный абзац.

— «Что такое старая дева? Лира с порванными струнами, кроме одной — струны христианской любви, которая служит ей как бы мостиком, переброшенным через пропасть, по которому она переправляется к людям, а люди к ней…»

— Боже, как вы жестоки к самой себе, — не замечая собственной жестокости, не унималась Кейкуатова. — И как можно забывать о хорошем тоне?

Варвара уже жалела, что отважилась читать свое сочинение этой достопочтенной даме. Да, напрасно… Но писала же она не для Кейкуатовой, а для Тараса Григорьевича!

Вспомнив об этом, Варвара резко поднялась, с грохотом сдвинув стул, и, не извинившись, опрометью бросилась из комнаты. Разыскав Трофима, передала ему свое сочинение, сказав, чтобы немедленно отнес его Тарасу Григорьевичу.

На следующий день Кейкуатова уже ни на шаг не отпускала от себя Варвару, и хоть той очень хотелось увидеть Тараса Григорьевича и узнать его мнение о ее откровенной, как исповедь, повести, встретиться с ним не могла. И, увидев Глафиру, как всегда, розовощекую и бойкую, княжна прежде всего спросила ее о Тарасе Григорьевиче: был ли он вчера в гостиной и в каком настроении.

— О, Варвара Николаевна, — возбужденно застрекотала Глафира, словно ей и самой давно уже не терпелось рассказать об этом княжне. — Вчера вечером Тарас Григорьевич был такой чудный, такой замечательный! Какой-то… ну… будто очень-очень чем-то взволнованный, растревоженный. Отвечал невпопад и сразу же после чая исчез, как сквозь землю провалился.

Из всего этого следовало, что повесть он прочитал, потому что ничем иным княжна не могла объяснить это его необычайное состояние, которое так тонко заметили острые глаза Глафиры, глаза художницы. Княжне еще больше захотелось увидеться с Тарасом Григорьевичем, но Кейкуатовой вдруг заблагорассудилось проведать Варвару Алексеевну, пришлось уступить и идти с ней.

У матери уже сидел насупившийся Капнист, и Варваре показалось, что разговор они вели именно о ней, потому что сразу умолкли, едва она появилась на пороге. Потом, избавившись от мгновенной скованности, стали непринужденно беседовать о разных разностях, хотя чувствовалось, что они не решаются начинать разговор о чем-то очень важном.

Разрядка наступила внезапно. Довольно неожиданно горничная принесла княжне записку от Шевченко, и показалось ей, что и это было заранее предусмотрено.

Капнист, который последнее время норовил почаще бывать около Варвары и во все совал свой нос, натянуто улыбнувшись, спросил, нельзя ли показать записку ему. Варвара нервозно пояснила, что это ответ на ее повесть, которую она вчера передала Тарасу Григорьевичу.

— Вы и в самом деле наивная девочка! — воскликнула Кейкуатова. — Разве можно быть настолько откровенной в таких сокровенных делах!

И она, хотя никто ее об этом не просил, стала детально пересказывать содержание повести, конечно делая ударение совсем не на том, что казалось главным самой Варваре. Было даже странно, как иногда одни и те же слова могут звучать для разных людей совершенно по-разному. Мать сокрушенно покачивала головой.

— Я ревную, — опечаленно сказала она дочери. — Всем ты читаешь свои сердечные признания, и только мать ни о чем не знает не ведает.

Не было ничего удивительного в том, что Варваре не хотелось читать матери повесть: ведь княгиня нашла бы там немало прямых укоров себе, обвинений в исковерканной судьбе дочери, в неустроенности ее жизни и одиночестве, хотя имена героев были предусмотрительно изменены. Однако отступать было поздно, да и некуда! К тому же, хотелось в какой-то мере исправить и уточнить пересказ Кейкуатовой, опровергнуть искажения, да и не в характере княжны было действовать рассудительно. Она привыкла стремглав бросаться в водоворот, была бескомпромиссной и прямой.

— Хорошо, — твердо промолвила она. — Я сейчас принесу черновик, — и поспешно вышла из комнаты.

Едва за ней закрылась дверь, Варвара Алексеевна в отчаянии вздохнула:

— Боже мой, как далеко все это зашло!

Кейкуатова стала ее успокаивать:

— Со стороны Варвары все это настолько по-детски несерьезно и даже комично, что у кого угодно может вызвать лишь снисходительную улыбку.

Но это «у кого угодно» Капнисту явно не понравилось — меньше всего хотелось, чтоб об этом знал «кто угодно». Он чувствовал себя виноватым перед домом Репниных, а черниговская княгиня может раззвонить, что здесь произошло, многим знакомым, к которым будет заезжать на обратном пути.

Поэтому он сказал:

— Не спешите раздувать огонь. Попробуем спокойно сами погасить пожар. Варвара Алексеевна, — обратился он к княгине. — Я обещаю сделать все, что нужно, и поверьте моей к вам привязанности и преданности, что я всегда, в каждом случае желаю лишь добра вашему дорогому для меня дому.

Когда княжна возвратилась с густо исписанной и исчерканной тетрадью в дрожащей руке, разговор снова мгновенно прервался, и Варвара теперь уже окончательно удостоверилась: мать и эти люди что-то замышляют против нее. Из-за этого, читая повесть, она от волнения почти задыхалась, и казалось, ее искреннее сочинение читает сейчас не она, а француженка Рекордон, так плохо владеющая русским языком.

Когда княжна прочитала последнюю страницу, в комнате воцарилось молчание.

Наконец Варвара Алексеевна холодно похвалила стиль повести. Ни о чем другом она не обмолвилась ни единым словом, хотя с лица ее, сейчас казавшегося особенно старческим, не сходила зловещая тень, которую хорошо знала Варвара и которая уже заставляла когда-то, лет пятнадцать тому назад, больно сжиматься от безнадежности ее доверчивое девичье сердце.

Княжна даже забыла, что записку Тараса Григорьевича взял у нее Капнист и не вернул. Молчаливая и потрясенная, она медленно двинулась к двери. В безвольно опущенной, бледной, с едва заметными голубоватыми прожилками руке неуверенно держала свою тетрадь.

Капнист подошел к ней и отдал записку Шевченко. Она машинально положила ее в тетрадь и ушла.

Зловещая тень не исчезала с болезненно желтоватого лица княгини и на другой день. Она упорно молчала, рассчитывая этим нарочитым молчанием выразить свое неудовольствие дочери за ее якобы неоправданную скрытность.

Чтобы доказать матери, что она ничего от нее не таит, княжна решила прочесть ей записку от Шевченко. Тем паче что было это не любовное письмо, хотя для Варвары оно значило, пожалуй, гораздо больше.