Владимир Дарда - Его любовь

Простыми взволнованными стихами Тарас Григорьевич старался передать то, что он испытал после прочтения Варвариной повести. Поэт писал, что не в состоянии словами передать свой восторг и благоговение перед чистой красотой чувств молодого женского сердца, перед его святыми страданиями.

Заметив, что матери не нравится ни текст записки, ни тем более взволнованность, с которой она читает эти чистосердечные слова, княжна Варвара, однако, ничего с собой поделать не могла и покорно ждала бури, которая, несомненно, должна была разразиться.

Княгиня сказала, что не знает, как все это понимать. Уж кто-кто, а она, мать, давно сообразила, куда все идет и чем может кончиться. И Капнист тоже предостерегал, рассказывая об этой записке.

Варвара молчала.

— Варет, ты очень доверчива и слишком легкомысленно делишься своими сердечными делами с чужими людьми.

Варвара вздрогнула — мать, конечно, подразумевала Шевченко. Но разве он чужой! Да ведь он для нее самый близкий и самый родной среди всех, кого она знает, кто только есть в этом доме. И она смело возразила матери:

— Тарас Григорьевич мне не чужой.

— Вот как! А я этого и не знала. — Княгиня сдвинула набок зеленый козырек над больными глазами, и взгляды их скрестились — удивленно-разгневанный взгляд матери и независимо-отчаянный — дочери.

— Да, да, маман, не чужой… — И княжна Варвара, не помня себя, воскликнула: — Я люблю его и бесконечно ему верю!

О, это истинная правда — родители никогда как следует не знают своих детей и поэтому иные поступки их отпрысков сваливаются на головы отцов и матерей как гром с ясного неба. Чего угодно ждала княгиня от своей Варвары, только не этих слов, прямых и убежденных, только не этого взгляда — твердого и открытого. На лице княгини проступили багровые пятна — как же это можно, ее дочь, княжна Репнина, вешается на шею мужику, вчерашнему крепостному! И княгиня с силой ударила ладонью по столу.

— Варет! То, что ты только что сказала, — бес-стыдство! — Тяжело дыша, она откинулась в кресле.

Варвара не ждала подобного обвинения. Она знала, что мать умела находить слова, которые больно и надолго ранили, бесцеремонно топтали то, что другим было дорого, но так очернить ее, Варвары, отношение к Шевченко — это уже переходит всякие границы.

«Боже, откуда такая жестокость на свете?.. — в отчаянии подумала Варвара. — Почему самые святые чувства даже близкие к тебе люди считают смертным грехом, чуть ли не моральным падением? Неужели и я тоже здесь чужая, среди своих?»

Слезы хлынули из ее глаз.

Она не знала, что и подумать.

Вспомнился ей давний разговор с ее духовным наставником пастором Эйнаром. Однажды, тоже незаслуженно обиженная, горько плакала она от какой-то несправедливости. Эйнар, мудрый и кроткий, успокоил ее, уверив, что любое унижение или обиду следует воспринимать как справедливую кару за наши грехи, н а м н е и з в е с т н ы е.

Эта мысль тогда глубоко ее потрясла и уже этим успокоила. Теперь она, эта утешающая мысль, тоже отвлекла от материнских слов и заставила задуматься над своей жизнью вообще, над собственными, известными ей самой и, прежде всего, неизвестными грехами.

Княгиня зорко следила за лицом дочери, на котором четко проступали колебания и сомнения, мучительная внутренняя борьба. Знала болезненную впечатлительность Варвары, ее чрезмерную нервозность и поняла, что пора несколько сгладить впечатление от своего, пожалуй, грубоватого обвинения.

— Варет, почитай мне Евангелие, — как можно нежнее произнесла она.

Конечно, княжне в таком состоянии ничего не хотелось читать, но она переборола себя и принесла Евангелие. Однако читать подряд не стала, а разыскала послание Петра. Читая, она натолкнулась на то место, которое Шевченко выбрал эпиграфом к своей поэме.

И это как бы бесстрастное напоминание о Шевченко, то, что Священное писание словно перекликалось с ее, Варвариными, переживаниями, казалось не случайным совпадением, а милостью божьей.

И княжна постепенно утешилась.

Однако достаточно было ей в гостиной увидеть Тараса Григорьевича, как опять она заволновалась, позабыв и божью милость, и незаслуженное материнское оскорбление. Ее душой снова завладел Тарас Григорьевич, она ничего больше не хотела знать и перестала принадлежать себе. Но Тарас Григорьевич, как показалось княжне, опять избегал разговора с ней. «Со стороны, — подумала она, — мы, наверно, похожи на поссорившихся влюбленных». Никак не могла понять, почему он к ней не подходит. То ли узнал о ее споре с матерью и не хочет быть причиной новых огорчений, пытаясь напускным невниманием рассеять подозрения княгини, но ведь не исключено, что есть для этого и другие причины.

И она снова стала с нетерпением ждать, пока все разойдутся, чтоб остаться с Тарасом Григорьевичем наедине и откровенно обо всем поговорить; Хотя что еще она может ему сказать и по какому праву запретить ему ее не замечать? По праву искренней дружбы и готовности ради него пожертвовать чем угодно? Но не сказали ли ему уже, что она ему ч у ж а я?

Неужели они, такие близкие и искренние, могут быть чужими друг другу? Неужели снова появится нечто более сильное, чем ее верность и пылкая ее любовь?

Княжна видела, как Тарас Григорьевич молча кивал, слушая щебетание Глафиры, слушала Капниста, разговаривавшего с Лизой о новых книгах, но все это как-то проходило мимо нее, и когда к ней обратилась с вопросом Кейкуатова, она ответила совершенно невпопад, и всем стало смешно. Одна только Глафира оцепенела от изумления, и в глазах ее задрожали слезы. Ей стало очень жаль милую Варвару Николаевну, которая поставила себя в неудобное положение. Девушка тут же пришла ей на помощь, обратившись к Кейкуатовой и осуждающе глядя на нее:

— Разве удивительно, что Варвара Николаевна сама не своя? Она так устала от вчерашнего, что у нее, наверно, и сегодня раскалывается голова.

Княжна с благодарностью взглянула на Глафиру.

— Да, я действительно очень устала, — сказала она. И обратилась ко всем: — Не позволите ли воспользоваться хорошей погодой, погулять в парке? Осенью нельзя пренебрегать теплыми днями. — С этими словами она поднялась и поспешно вышла из гостиной.

Ноябрь был на исходе.

Снова взмахнула влажным крылом оттепель, с озера поплыли белые, как молоко, туманы, и куда только девался снег…

Кейкуатова, не желая надолго застревать в Яготине, собралась в дорогу. Перед отъездом она пожелала встретиться с Шевченко, чтобы пригласить его к себе в имение: ради этого она, собственно, и закатилась сюда. Ко времени встречи с Тарасом Григорьевичем княжну Варвару она предусмотрительно отпустила.

Тарасу очень не хотелось беседовать с Кейкуатовой. Только накануне получил он письмо от родных из Кирилловки и метался, как в клетке. Брат Осип сообщал, что помещик запросил за выкуп из крепостничества такую чудовищную цену, что и во сне не приснится. А у него, Тараса, как он ни налегает на разные заказы, денег ничуть не прибавляется. Они словно вода текут сквозь пальцы. Рисует, в харьковском альманахе Бецкого «Молодик» напечатали несколько стихов: «Думка», «Н. Маркевичу», «Утопленница», — но все это совсем не такие деньги, за которые можно кого-то выкупить.