Владимир Дарда - Его любовь

Однако Тарас понимал и то, что он — виновник страданий княжны и всех бед, свалившихся на нее. Это не давало ему покоя, угнетало, мучило, и из создавшейся ситуации нужно было искать какой-нибудь разумный выход.

Однако такого выхода он еще не видел. А в памяти запечатлелись слова из повести, особенно, горькие: «Что я вам сделала? Любила…» Но как же ей объяснить, чтобы не задеть девичью гордость, чтобы не показалось Варваре, будто бы он ею пренебрег, что у него нет к ней любви?..

Тарас вернул Капнисту журнал «Москвитянин» и поднялся. Слишком уж похож этот разговор на разговор с Кейкуатовой. И он ответил так же: у него в Яготине еще много живописных работ.

После отъезда Кейкуатовой княжна почувствовала себя свободнее и вышла к вечернему чаю в гостиную. Увидев здесь Шевченко, она вспыхнула, потупилась. Лиза, жена брата, которая искренне сочувствовала княжне и, пожалуй, тоньше всех понимала ее как женщину, заметила это.

— Варет, что все это значит? — негромко спросила она. — Вы поссорились? Поверь мне, ты поступаешь нехорошо. Что между вами произошло?

— Ничего.

Улучив минуту, когда поблизости никого не было, и набравшись решимости, княжна все-таки обратилась к Шевченко:

— Тарас Григорьевич!

Тот обернулся к ней с почтением.

— Почему вы перестали со мной разговаривать? — большие черные глаза княжны смотрели на него так внимательно и укоризненно, что он смутился.

— Не могу я… не могу… — ответил Тарас. Потом, овладев собой, добавил взволнованно: — Варвара Николаевна, вы, наверно, и не представляете себе, как растревожила меня печальная повесть ваша. Я и до сих пор не могу опомниться, потому что, кажется, никогда за свою жизнь я не ощущал чего-либо подобного. Это истинная поэзия.

И снова готова была княжна безжалостно укорять себя за сомнения и напрасную тревогу. Оказывается, Шевченко мучился и переживал из-за нее, потому что он чуткий и честный, и она ничуть не ошибалась, беззаветно веря ему. Но, наверно, ему нелегко приходится с ней. Ведь совсем не простая душа у поэтов, у гениальных людей. И не случайно после ссоры с матерью она записала в своем дневнике:

«Я сама, сама хорошо понимаю: никогда он не ответит на мое чувство. Он слишком честный и гордый, чтобы дать кому-либо повод обвинить его в корысти…»

— Тарас Григорьевич, — она облегченно вздохнула. — Я не хотела причинять вам боль. Вам и без меня довелось изведать ее достаточно. Поверьте, вашу боль я хотела бы разделить пополам. Так почему я не могу быть для вас… хотя бы сестрой?..

Взгляд Тараса засветился благодарностью. Сестрой!.. Вот это, пожалуй, и есть тот единственно возможный выход, который он так упорно искал. Но он, Тарас, не мог бы сам его предложить, и как хорошо, что княжна отважилась на это сама.

Тарас радостно протянул ей руку и растроганно произнес:

— Не осуждайте меня, сестра!

После этого, пусть и не очень отрадного, объяснения с княжной Тарасу все-таки стало легче на сердце и он уже спокойнее принялся за работу.

Время шло незаметно и быстро, а сделано было еще так мало; Между тем хотелось как можно скорей выполнить заказы и уехать: он не привык засиживаться на одном месте. Недурно бы возвратиться в академию, в Петербург: очень соскучился по друзьям, по «красной мастерской живописи» Карла Павловича Брюллова. Если же остаться здесь, то надо получить из канцелярии академии аттестат для пребывания на Украине. Придется тогда написать конференц-секретарю академии Василию Ивановичу Григоровичу, посоветоваться со своим великодушным благодетелем, которому посвятил он поэму «Гайдамаки» в память о 22 апреля 1838 года — светлом дне выкупа из крепостного рабства.

Да и в Березовую Рудку надо еще наведаться: он ведь обещал Закревским побывать и у них, сделать несколько портретов. А чем быстрее завершит работу здесь, тем ближе станет желанная встреча с Ганной.

И вот в Глафирйной мастерской снова зазвучало негромкое пение. На днях Тарас, услышав от старенькой крепостной песню «И вороны клюют, и сороки клюют», записал слова и теперь увлеченно разучивал эту песню с Глафирой. Разумеется, работая.

Княжна Варвара, как раньше, время от времени наведывалась в мастерскую. Садилась на высокий табурет возле окна и, сняв с плеч теплую шаль, словно ей здесь сразу становилось душно, внимательно следила за Тарасом и Глафирой, подавляя порой непрошеную ревность, которая нет-нет да и невольно вспыхивала в глубине сердца. Старалась выглядеть веселой, проникаясь настроением творческого покоя.

Тарас держался с ней просто, непринужденно, и у него был вид человека, который избавился наконец от чего-то тяжкого и гнетущего.

Завершив автопортрет тушью, подарил его княжне, как и обещал еще тогда, когда после чтения отдал ей поэму «Тризна». Варвара, поблагодарив, отнесла портрет в свою комнату и, оставшись одна, долго-долго вглядывалась в знакомые черты. Добрые, выразительные глаза с едва заметным налетом скорби смотрели на нее с портрета, словно живые, и, казалось, видели больше, чем дано видеть кому бы то ни было. Варвара не выдержала — прижала этот портрет к себе и крепко поцеловала в кротко сжатые Тарасовы губы, которые ей давно уже хотелось поцеловать.

О, нет, не как сестре!..

И как ни старалась она держаться, сердце горько протестовало, не хотело смириться с этой незавидной сестринской ролью, которая была ей отведена волей обстоятельств, оказавшихся сильнее самых больших чувств и стремлений.

Мать по-прежнему следила за ней и — чем дальше, все больше — под предлогом недомогания старалась удерживать ее возле себя.

Она внимательно смотрела на мать и невольно проникалась к ней жалостью. Вспомнился случай: когда-то ее, сонную девятилетнюю девочку, мать принесла на руках в спальню и, пока готовили постель, держала на коленях. Девочка склонила голову ей на грудь, и было так невыразимо отрадно, до радостного томления, что потом долго-долго вспоминалось это волнующее ощущение материнского тепла.

И не без удивления отметила княжна: тогдашнее не изведанное еще чувство глубочайшей нежности к матери было чем-то похоже на нежность к Тарасу Григорьевичу, которая охватывала ее каждый раз, когда она вспоминала о нем.

Но, едва княжна оказывалась в своей келье, мысли ее невольно возвращались к Шевченко, и она не знала, как усмирить их, унять, как отвлечься от них хотя бы на короткое время, с кем посоветоваться.

Конечно, с Эйнаром! И она садилась писать письмо, которое никак не могла закончить. Ей и хотелось и не хотелось признаваться, как завидует она Глафире, как терзается одна, какими тешит себя нескромными видениями.

«Я самым низменным образом, — писала она, — целыми часами отдаюсь под власть своего воображения, которое рисует мне пылкие картины страсти…»