Владимир Дарда - Его любовь

— Нет уж, сбегаю. Пусть ветром меня немного продует.

И, разыскав ведро, Тарас не одеваясь выскочил во двор, пробежал через сад к колодцу и громко запел:

Вскоре на столе стоял крепко заваренный чай.

На другой день вечером они снова допоздна читали «Дзяды», третью часть, полную сарказма и иронии к деспотизму и деспотам.

Уютно шумел самовар — его предусмотрительно поставили еще с вечера.

Так незаметно промелькнуло несколько дней, и когда однажды вдруг вспомнил Тарас о Капнисте, Ковалевке, Яготине и начал было прощаться, Чужбинский решился прочитать ему свои стихи, написанные о том незабываемом бале в Мосевке, когда они впервые встретились.

Тарас похвалил его стихи и даже решил сделать на полях иллюстрации.

Быстрыми движениями карандаша наметил несколько лиц, и по каким-то точно схваченным подробностям легко можно было угадать, кто изображен. А когда дошел до строчек о Ганне Закревской, остановился, задумался.

— Знаешь что, голубчик, — проговорил он после небольшой паузы. — Перепиши-ка ты это все начисто и оставь мне сбоку побольше места. Я хорошенечко проиллюстрирую.

Пока Шевченко пил чай, Чужбинский переписал свои стихи. Тарас взял эти листки с собой, и уже перед обедом была готова искусно выполненная иллюстрация. Особенно похожей получилась Ганна, словно среди многочисленных знакомых Тарас видел ее тогда ближе всех: в хорошо сшитом платье, с приколотой к левому плечу орхидеей, а глаза, большие и выразительные, смотрели печально и доверчиво, словно проникали в самое сердце.

Встретившись снова с этими глазами, Тарас порывисто вскочил и решительно заявил:

— Еду, голубчик, еду!

Хозяин даже не стал упрашивать побыть еще, потому что по тону понял: уедет все равно.

Шел день за днем, и, хотя гостей в доме не убывало, княжне эти короткие декабрьские дни без Тараса Григорьевича казались длинными и нудными. Она читала и перечитывала подаренную ей поэму «Тризна», потом взялась ее переписывать — пришла в голову мысль послать это произведение в московский журнал «Маяк», хотя без ведома автора такое не полагалось.

Чтобы успокоиться, иногда вязала, но чаще подолгу молча сидела у окна, с грустью, и тоской вглядываясь в пустую заснеженную даль, в ту едва заметную полоску дороги — от плотины до неба, — где вот-вот могла появиться темная точка знакомой брички. Знала, что Тарас Григорьевич не выдержит соседства Капниста, его однообразных сентенций и самоуверенного тона. Только бы не исчез он куда-нибудь, обминув их безрадостный Яготин. Боялась этого больше всего, но незаконченный групповой портрет детей и начатые росписи флигеля вселяли надежду на его возвращение.

И действительно, однажды бричка Капниста появилась на далеком холме и, то исчезая, то снова возникая, стала неотступно приближаться к имению. Княжна первая заметила ее, и сердце ее застучало в груди, как она ни старалась его унять и оставаться спокойной.

Но, когда бричка наконец остановилась у крыльца, из нее вышел один только Капнист, а Тараса Григорьевича, как ни присматривалась княжна, не было. Сердце, которое только что так неистово билось, вдруг словно куда-то исчезло, оборвалось, и она вовсе перестала его ощущать.

Теперь княжна стала ждать Капниста. Он долго не показывался — конечно же сначала отправился к матери. А когда, попросив разрешения, открыл дверь и возник на пороге, его черные под нависшими бровями глаза застыли на Варваре слишком уж изучающе. Вероятно, хотел сразу разузнать и о состоянии ее здоровья, и о настроении, а главное — не догадывается ли она, с чего бы это он вдруг приехал. Оставшись как будто удовлетворенным своими наблюдениями, Капнист прошел через комнату, приложился к руке княжны, и поцелуй его показался ей мертвенно холодным.

— Понимаю, вам прежде всего хотелось бы узнать о Шевченко, — заговорил он. — Что ж, могу уверить вас, что я им почти доволен. — Черные лохматые брови еще ниже нависли над глазами, почти прикрыв их. — Хотя Тарас Григорьевич все еще не совсем откровенен со мной. Но главное, я убедился, — Шевченко знает, что вы его очень любите. Да и он к вам неравнодушен. Сам в этом признался, хотя, пожалуй, в какой-то странной форме: «Она мне очень нравится, как нечто очень близкое, родное… нравится, как нежнейшая сестра родная». — Произнося эти слова, Капнист почему-то старался передать даже выговор и интонацию Шевченко.

Тонкие губы Варвары радостно дрогнули, и это сразу же заметил Капнист. Княжна едва удержалась от слов благодарности за добрую весть. От радости не знала, что и сказать. Вспомнила о записке, врученной ей Тарасом Григорьевичем перед отъездом из Яготина, и почему-то подумала, что именно теперь уместно показать ее Капнисту.

Тот внимательно прочитал написанное и еще больше насупился.

— Вы с Шевченко сейчас в таком состоянии, — сказал он, помолчав, — что даже не отдаете себе отчета в том, что с вами происходит.

— Неправда, — решительно возразила княжна. — Я себя давно уже поняла.

— Тем опасней пребывание здесь Шевченко, — ухватился за ее слова Капнист. — Может быть, ему лучше сюда и не возвращаться.

Такой вывод был для княжны совершенно неожиданным — она опять как бы поплатилась за откровенность. Конечно, она уже привыкла к мысли, что рано или поздно ей с Тарасом Григорьевичем придется расстаться, но чтобы это случилось так неожиданно, как-то не по-человечески, даже в какой-то мере оскорбительно, — этого она не принимала, с этим смириться не могла. Умоляюще смотрела она на мрачное, такое чужое и неприятное сейчас лицо Капниста.

— А картины? — неуверенно напомнила она. — Он же начал писать и не успел закончить. Кто их, кроме него, может завершить?

Капнист молчал. Действительно, кто может закончить начатое Шевченко? Никто! И если он не вернется, это, безусловно, вызовет вовсе не желательные для Репниных пересуды, да еще и справедливое удивление всех домашних и прежде всего князя. А его ведь так старательно оберегали от этой истории, побаиваясь за его ненадежное здоровье, а Капнист опасался при этом еще и вызвать его гнев на себя.

— Хорошо, Шевченко вернется в Яготин, но ровно на столько, сколько потребуется для окончания начатых работ. — Капнист произнес это так, будто все зависело исключительно от него.

В ту ночь выпал густой пушистый снег, и, проснувшись утром, княжна не сразу поняла, почему это в ее полутемной комнате стало как-то необычайно светло.

За окном и дорога, и озеро, и деревья — все слилось в слепяще-яркой белизне. Лишь дома кое-где упрямо проступали из этой сплошной белизны, прорывая острыми крышами пуховое покрывало снега.