Владимир Дарда - Его любовь

Хозяйка послала его в кабинет.

— Это письмо надо сейчас же отнести в Яготин, — сказал Лукашевич. — К Репниным. Слышишь? Для господина Шевченко. Лично ему в руки отдашь. Да не мешкай — сегодня же и назад с ответом возвращайся. Дело важное и неотложное. Все понял?

Каленик неопределенно мотнул всклокоченной головой — шапку снял, а руки так окоченели, что рыжие свои космы пригладить не мог. Ему, конечно, было ясно, что надо отнести письмо в Яготин, но дотуда ведь больше тридцати верст, а метель такая, что ни земли, ни неба не видно. Как же тут, черт побери, добраться до Яготина, да еще в драных, никудышных сапогах, кое-как обернутых соломой? И Каленик невольно перевел взгляд с аккуратного конверта, который хозяин держал в руке, на свои сапоги. Лукашевич, заметив этот взгляд, насупился.

— Чтоб сегодня же и возвратился, — строго приказал он. — Одна нога тут, другая там. Иди!

— Господину Шевченко, — бросил ему вдогонку Лукашевич. — Лично в руки. Не забыл?

Еще бы Каленик забыл Шевченко! Да он его на всю жизнь запомнил, еще когда поэт был у них первый раз в конце лета. Такой простой, приветливый и добрый, а панов и царей ругал, чего только о них не говорил! Подумать страшно.

Хозяйка тогда за всеми следом ходила, чтобы не слушали этой его, как она говорила, ереси. Вот только никак не мог Каленик понять, какой же, к лешему, Шевченко пан, когда он все время повторял: «Я такой же крепостной, как и ты», да и какое у Шевченко может быть общее дело с их господином! Но, возможно, в этом письме и в самом деле есть что-то важное для Шевченко, какая-нибудь приятная весть. Значит, надо отправляться немедля и отнести куда приказано — такого человека нельзя подводить.

И Каленик пошел. Натянув на пороге облезлую баранью шапку, нырнул в самую метель и отправился по занесенной снегом улице в безлюдную степь, и недолго было ему сбиться с дороги или, обессилев, закоченеть где-нибудь под снегом.

«Хороший хозяин в такую погоду и собаку во двор не выгонит», припомнилась Каленику пословица, которую когда-то, услышав от него, записал пан в свою тетрадь.

Шевченко подошел к мольберту, глянул на начатый портрет, а работать не стал — из-за метели света белого не было видно, и в мастерской стоял полумрак. Какая там живопись при таком освещении! Взобрался на высокий табурет возле окна и вознамерился просмотреть Глафирины эскизы. Она, наверно, чувствовала, что Шевченко вскоре от них уедет, и хотела, пока он здесь, получить побольше наставлений. Однако завывание и дерзкое посвистывание ветра отвлекало внимание, и Тарас долгое время лишь держал на коленях раскрытый альбом, а глаза его задумчиво вглядывались сквозь обмерзшие по краям стекла в снежную кутерьму.

Неожиданно где-то зазвенело железо — то ли какую-то скобу сорвало ветром, то ли тяжелый болт от ставни, но что-то прокатилось по подоконной жести.

И этот звон средь сыпучего снега и завывания ветра напомнил Тарасу каторгу.

Сибирь. Снег. Ветер. Рудник, эта каторжная нора, словно пасть дракона, поглощает лучших людей, отважных носителей добра и справедливости. А в это время новые рыцари духа вступают в единоборство с двуглавым чудовищем и снова гибнут, растерзанные в дремучих дебрях и черных норах.

Казалось бы, все это должно остановить других, предостеречь их от неравного поединка, сулящего одну только безнадежность усилий и жертв. Так нет же и нет! И откуда только? — а ведь появляются новые богатыри и, гордо презрев и жизнь свою, и судьбу, снова выходят на бой.

Встав со стула и бросив альбом на подоконник, Тарас возвратился в свою комнату и возбужденно зашагал из угла в угол. Потом остановился у окна, еще внимательнее прислушиваясь к посвисту вьюги. И словно ропот глухой каторги слышится ему, и бряцание ржавых кандалов, и страшные проклятья, и предсмертный стон, и снова — зов к борьбе за правду и волю.

Воет, бесится за окном неистовая вьюга.

Декабристы. Гаснут, как сказал Репнин, огоньки. Один за другим. Но где же новые бесстрашные борцы против самодержавия и тирании, где Пугачевы, Гонты, Железняки? Если б где-то вспыхнуло восстание, он не колебался бы ни минуты, он был бы там, был бы с ними — на баррикадах, в каторжных норах, в ссылке, на виселице. Нет больше сил терпеть рабство, мириться с произволом сильных и бессловесной покорностью слабых.

Если бы! Но лишь чужая комната в чужом имении, томик повешенного Рылеева, неотступные скорбные мысли, шальная метель за окном и глухое металлическое бряцание, похожее на звон кандалов.

Тарас снова торопливо заходил по комнате, остановился, прислушался…

Даже не заметил, как наплыла на него эта могучая волшебная сила, когда перестаешь замечать даже самого себя, и полыхает только священный огонь вдохновенья.

Кто-то негромко постучал в дверь, но Тарас не услышал этого стука. Все бегало и бегало по бумаге перо, и уста возбужденно шептали, повторяли, перебирали слова, лишь бы выхватить из всех возможных самые точные и самые нужные.

Стук повторился уже громче, и Тарас наконец уловил его. Все еще шепча что-то свое, отсутствующим взглядом обвел комнату. Что это стучит? Кто? Но ведь он просил не беспокоить его понапрасну. Неужели что-то случилось?

На пороге стоял Капнист. Он сразу заметил недовольство Шевченко и поспешил попросить прощения — как всегда, долго и путано: хорошо, дескать, помнит просьбу не беспокоить, но…

«Быть может, что-то случилось с княжной?»

— Вам письмо, — сказал Капнист и указал на припорошенного снегом человека, который, стоя за порогом, зябко переступал с ноги на ногу. — Приказано вручить вам лично в руки. — Чувствовалось, что именно поэтому Капнисту очень хотелось узнать, что же это за письмо и не имеет ли оно хотя бы в какой-то мере касательства к взаимоотношениям Шевченко с княжной.

Тарас был удивлен. Что за письмо и от кого? И что могло случиться настолько срочное, чтобы в такую непогоду посылать кого-то с письмом?

Взглянул на принесшего письмо, и вроде бы он показался знакомым, но точно Тарас не мог бы за это поручиться: человек этот весь был облеплен снегом — брови, усы, борода в сосульках. Словно какой-то сказочный снеговик, посланец самого Деда Мороза.

— Да вы входите, входите! — сказал Тарас. — Откуда же вы, голубчик? И от кого письмо? Да вы-то, вы-то — не Каленик ли из Березани?

— Ага, Каленик! — обрадовался тот: узнал его все-таки Шевченко.

— Так где же письмо?

Однако Каленик настолько промерз в дороге, что никак не мог одеревеневшими пальцами достать из-за пазухи бумагу и прошамкал непослушными от холода губами: