Владимир Дарда - Его любовь

Выслушал Лизу, потом так же равнодушно, нехотя согласился с ними пойти. А почему бы и нет? Все уже решено, и ничего не изменится от того, пойдет он пить вечерний чай или не пойдет.

За столом был рассеян. С чем-то обращались к нему, спрашивали, а он лишь машинально улыбался в ответ, и все заметили, что Шевченко совершенно не воспринимает того, что ему говорят, не вникает в смысл сказанного, а напряженно думает о чем-то своем.

Княжна, конечно, тоже не могла этого не заметить и, улучив минуту, подсела к нему и участливо спросила:

— Что с вами, Тарас Григорьевич? Неужели и мне вы не пожелаете открыться?

Тарас встрепенулся. От княжны ему и в самом деле нечего таиться.

— Хорошо, я вам обо всем расскажу, — сказал он.

После чая они вместе вышли в малую гостиную. Княжна опустилась на обитую бархатом кушетку, а Шевченко сел против нее на козетку — невысокий стульчик.

Княжна поправила черные завитки, непослушно выбивавшиеся на высокий выпуклый лоб, и Тарас заметил, как дрожат ее пальцы. Не сводя взгляда с этой непослушной пряди, он негромко заговорил: березанский помещик Лукашевич, как будто его добрый знакомый и даже приятель, в порядочность которого он искренно верил, погнал пешком в лютый мороз и метель своего крепостного с письмом — абсолютно пустым и никому не нужным. Да еще и приказал этому несчастному человеку в тот же день вернуться с ответом. А от Березани до Яготина больше тридцати верст, и в такую метель долго ли сбиться с пути, заблудиться среди сугробов, погибнуть. Можно ли так издеваться над человеком?

Княжна смотрела на Шевченко широко открытыми глазами: какой он все-таки удивительно чистый и человечный. Боже, она столько передумала бог знает чего, а Оказывается, вот оно что! Она готова была броситься к нему, крепко прижать к сердцу и целовать добрые умные глаза, высокий крутой лоб, небрежно причесанные темно-русые волосы.

— И я знался с таким негодяем! — продолжал Тарас. — Верил ему. И даже был слишком доверчив!

Княжна успокоила его:

— Вы не можете быть другим. Честные люди всегда доверчивы. А этим часто пользуются негодяи. Но только рано или поздно они сами себя разоблачают.

Тарас с благодарностью взял нежную худенькую руку княжны в свою крепкую руку:

— Я написал ему резкий ответ.

Варвара одобрительно кивнула, а свободной рукой снова отбросила со лба непослушную прядь.

— Написал, что никогда больше моя нога не переступит порога этого изувера. Что только последний негодяй может говорить о доброте и творить зло. И вот он прислал мне ответ.

И Тарас так же негромко, едва сдерживая свой гнев, пересказал содержание письма Лукашевича почти дословно. Он не собирался запоминать эти наглые оскорбительные слова. Но они сами собой глубоко запечатлелись в его памяти, врезались в нее, быть может, навсегда. И, повторяя их, Тарас неожиданно почувствовал, что глаза его стало заволакивать горячим туманом и непрошеные слезы покатились из глаз. Он дальше не мог говорить, опустил голову и зарыдал.

Княжна наклонилась, прильнула к нему, крепко, словно ребенка, прижала к себе, дрожащей рукой гладила его вздрагивающие от рыданий плечи, целовала в голову, пытаясь утишить, унять его боль. Выскажи ей сейчас этот родной, святой человек свою волю — и она отважится на все: бросит родителей, богатство, привилегии, отправится куда угодно, куда глаза глядят, разделит с ним даже и неволю, и кандалы, как делила сибирскую каторгу с ее дядей Сергеем Волконским жена его Мария Раевская.

Пылко, страстно, любя она бессчетно целовала Тараса и все шептала, шептала ему слова утешения — пусть он не обращает внимания на презренного негодяя, который вместо того, чтобы гордиться замечательным поэтом и художником Шевченко, осмелился укорять его происхождением. Да помимо всего прочего он еще и глупец, если случайность рождения ставит выше всех благородных чувств и таланта.

Тарас прислушивался к ее взволнованному шепоту и чем дальше, тем больше убеждался, что княжна и на этот раз его не поняла.

Она милая, добрая, она сочувствует ему, верит, любит и все-таки остается далекой и чужой.

«Случайность рождения…» Разве в этом суть! Разве возмутило и обидело его то, что Лукашевич бесцеремонно напомнил ему о крепостном происхождении! Да он и сам постоянно напоминает об этом людям, потому что не стыдится, не скрывает — был плоть от плоти сын своего народа и вобрал в свое сердце всю боль его и страдания. Но в этом ли дело! Лукашевич грубо и коварно растоптал его веру в людей, в добро и жестоко напомнил, что пан есть пан, за кого бы он себя ни выдавал; что есть друзья народа, которые на самом деле — лютые его враги. Они любят болтать о народе, о равенстве и братстве, о законных правах простых людей, расхваливают их трудолюбие и благородство, рядятся в сермягу и записывают песни и поговорки народа, а в глубине души думают: как прекрасно, что есть на земле крепостные, есть власть и законы, оберегающие помещичьи привилегии. Вольнодумствуют эти лицемеры, сидя на шее хлебопашца и безжалостно его погоняя.

Вот и княжна — сочувствует бедным, молится за них, и его, Тараса, бывшего крепостного, бездомного нищего, полюбила и, кажется, готова ради него на все. А между тем как далека она от простого люда, как трудно ей понять израненную душу крепостного, проникнуться ее исконными стремлениями и чаяниями.

Тарасу даже стало неловко, что он затеял с Варварой этот разговор, поделился тем, что ей понять не дано. Он медленно поднял голову, долго и участливо смотрел на княжну. Ее откровенно угнетенный вид не мог его не встревожить. Она не понимает его, но искренно любит. И за это невозможно не платить сердечной благодарностью. Тарас нежно пожал ей руку.

— Спасибо вам, Варвара Николаевна, вы умеете быть верным другом.

Княжна, словно очнувшись от забытья, горячо зашептала:

— Будьте выше этого! Выше душой, выше сердцем, выше талантом! С лирой любите, с лирой прорицайте правду, с лирой будьте защитником бедности, покровителем и благодетелем заблудших. С лирой молитесь, возносите славу творцу, милосердному спасителю.

— Спасибо, сестра моя! — Тарас коснулся губами маленькой трепетной руки княжны, решительно поднялся, крепко поцеловал Варвару в разгоряченный бледный лоб и, извинившись, что должен ее оставить, быстро ушел.

А на следующее утро он уехал. Куда — не знала княжна. Видела только из окна, как в легкие санки укладывал Трофим его саквояж, этюдник, как потом выбежал Тарас, сел в бричку, взглянул — все-таки взглянул! — на ее окно и, как показалось княжне, улыбнулся.

«Боже, как он легко одет», — встревоженно подумала княжна. Заметила на его шее теплый шерстяной шарф. Как хорошо, что она успела связать ему этот шарф. От этой мысли как будто и у самой немного потеплело на душе.