Владимир Дарда - Его любовь

— Украина! — так же задумчиво молвил Тарас и спросил: — Ее полюбить вы смогли бы?

— Я? — Варвара не ждала такого вопроса. Да, конечно! — О, — воскликнула она с необычайно радостным возбуждением. — Признаюсь, я уже изучаю украинский язык и, поверьте, очарована им.

— Если бы здесь не было детей, я бы вас сейчас поцеловал…

— Хочу свободно читать ваши произведения, — продолжала княжна. — Восхищаться чарующими цветами вашей поэзии.

— Не только это, — возразил Тарас. — Язык надо знать для того, чтобы постичь душу народа.

— Конечно, само собой. И я буду народной учительницей. Буду учить детей их родному языку.

Тарас сокрушенно покачал головой:

— Ох, нет! В наших школах всему, абсолютно всему научат, кроме понимания своего родного слова. Ох, школа, школа, как бы тебя скорее перешколить!

Варвара умолкла, поняв, что снова задела Тараса Григорьевича за живое.

Когда групповой портрет детей был завершен, княжна передала Шевченко сто пятьдесят рублей серебром — от брата Василия.

Тарас отсчитал двадцать два с полтиной и вернул их княжне. Она непонимающе взглянула на него.

— Еще в Ковалевке я брал взаймы у Василия Николаевича, — объяснил Тарас.

— Так ведь эти деньги даны были Фишеру на лекарства. Для лечения в селе лихорадки.

— Но ведь я же брал взаймы, — упрямо повторил Тарас.

Княжне ничего не оставалось, как пообещать, что она обязательно перескажет все брату.

А в день отъезда из Яготина Тарас передал ей записку.

Капнист, который в этот день буквально тенью ходил за княжной, узнав об этом, попросил показать послание ему. Он вообще на правах домашнего наставника брал у княжны все письма и записки Шевченко, уверяя, что покажет их через год, когда пройдет увлечение, — дескать, тогда княжна сможет трезво их прочесть и поймет, как по-детски несерьезно вела себя и в какую пропасть он, Капнист, не дал ей упасть.

На это княжна резко ответила:

— Я никогда не думала, что у вас нет сердца.

Но записку все же дала. К тому же ей и самой хотелось показать ее Капнисту, чтобы услышать, что он скажет на этот раз.

Чем дальше Капнист читал, тем больше хмурился и некрасивое лицо его, как всегда, когда с него сходила улыбка, становилось все более безобразным.

«Я страдал, открывался людям, словно братьям, — писал Шевченко, — и униженно молил хоть об одной слезе за море слез кровавых, и никто не капнул даже одной исцеляющей росинки в томимые жаждой уста. Я застонал, будто в кольцах удава. «Он очень красиво стонет», — сказали мне».

Тут Капнист не выдержал и возмущенно выкрикнул:

— Неблагодарный! Его принимали везде как своего, предлагали дружбу, а он — «в кольцах удава»!

— Неправда! — с неожиданным отчаянием выкрикнула княжна. — Как вы смеете после всего, что случилось, обвинять его?! Он дитя природы, поэт! Он искренен во всем и не привык прятать свои чувства за ветхую ширму правил лицемерной пристойности. Доброты и уважения ко всему святому у него больше, чем у любого из нас! Он умеет платить любовью за любовь!

— В таком случае, — сбитый с толку, Капнист озадаченно смотрел на нее, — в таком случае ему надо немедленно оставить этот дом.

Княжна была крайне возбуждена. Ей хотелось еще многое сказать Капнисту — резко и гневно, прямо в глаза. Но зачем? Шевченко все равно уезжает, оставляет ее, быть может, навсегда, и она ничего, решительно ничего сделать не может. За нее уже все решили. Без нее.

Где-то там, у флигеля, вероятно, уже ждет его карета, пока она здесь препирается с Капнистом, Шевченко может сесть и уехать, даже не имея возможности с нею попрощаться. Именно для этого, вероятно, и затеял Капнист длинный разговор.

Эта внезапная мысль испугала княжну, и она, не обращая внимания на Капниста, быстро подошла к широкому окну зала.

Возле крыльца флигеля действительно стояла карета. Трофим заботливо укладывал в нее вещи Шевченко, а Тарас Григорьевич стоял на крыльце.

Словно почувствовав каким-то образом, что на него смотрят из окна, Тарас Григорьевич внезапно поднял голову и заметил княжну. Задумчивая отрешенность мгновенно исчезла с его лица, он улыбнулся радостно и закивал головой.

Княжна бросилась к двери. Как была в одном платье, так и выскочила на крыльцо, только запахнула наброшенную на плечи шаль.

Ее обдало таким пронизывающим холодом, что аж дух захватило. Ледяной ветер рванул подол длинного платья, швырнул колючие снежинки в лицо.

Снова начиналась метель.

Но княжна ничего этого не замечала. Со слезами на глазах бросилась она к Тарасу, перекрестила его, поцеловала.

— Не забывайте, мой дорогой поэт, своей любящей сестры! — горячо шептала она. — Не забывайте, прошу вас!

За ней выбежали, увели в дом, а Тарас, онемев, смотрел ей вслед, и на щеке у него застыла слеза.

— Что? — неожиданно обернулся он, услышав, как кто-то негромко, но настойчиво его зовет.

— Вот спрашиваю… Поедем?..

Перед ним стоял Трофим, нерешительный и участливый, от жалости или от холода громко шмыгая покрасневшим носом.

— Да, Трофим, да, едем!

Шевченко попрощался с хозяевами, с молодым князем и княгиней Лизой, с мудрым Фишером и с Рекордон, со всеми домашними, что провожали его в искреннем сожалении.

Все догадывались о причине такого внезапного его отъезда и старались не называть имени княжны. И только Глафира, как всегда по-детски наивная и непосредственная, прощаясь, удивленно спросила:

— А как же княжна?

Тарас крепко, взволнованно пожал ей руку, потом решился — поцеловал девушку в разрумянившуюся на морозе щеку, как старший, может, даже как отец, и быстро, не оглядываясь спустился с крыльца.

Уже когда он сел в карету, на крыльцо вышел Капнист, словно желая убедиться, что беспокойный гость действительно уезжает.

Не обращая на него внимания, Тарас вопросительно глянул вверх, как смотрит тот, кто отправляется в дальний путь.

Из-за серых свинцовых туч, словно из-под тяжелых льдин, несущихся вдаль во время весеннего ледохода, то и дело пробивалось яркое слепящее солнце. Казалось, не тучи, а само солнце неслось вперед, то исчезая, то снова появляясь и обещая недалекое уже тепло: как ни беснуются вьюги, а все равно впереди — весна! Пробудится земля от зимней спячки, воспрянет природа, и люди тоже воспрянут — и Тарас повторил убежденно: «Воспрянут! А не то солнце остановится и сожжет оскверненную землю…»

Трофим лихо гикал на коней, подгоняя их, словно и он проникся настроением Шевченко, его верой в то, что непременно настанет когда-либо лучшая жизнь и что к этому лучшему людям надо торопиться…

1964

Перевела А. Зорич.

«Ком!» — «Иди сюда!» (нем.)