Владимир Дарда - Его любовь

Потом неожиданно стали неизвестно где глухо звенеть кандалы, свисая с худых, сбитых до крови ног, и вдруг увидел Тарас, что среди этого бесчисленного множества ног тяжело ступают и его босые ноги в цепях и кандалах.

Кажется, от этого звона кандалов он и проснулся, — опять громыхало за окном что-то железное.

В мягких домашних туфлях подошел к столику, зажег свечу, взял роман Гюго «Отверженные».

Снова вспомнил Лукашевича и содрогнулся, словно от чего-то омерзительного, вскочил с места, нервно забегал по-комнате.

— Схаменіться, нелюди, бо лихо вам буде! — почти громко выкрикнул наболевшее, и мгновенно всплыли другие слова, завихрились в голове, складываясь в четкие строки. Понял наконец, что же нужно делать. Писать! Это пока его единственное и самое сильное оружие. Бороться словом! Оно, слово, будет стоять на страже обездоленных рабов, таких, как этот Каленик.

Всю ночь не гасла свеча в комнате Шевченко, всю ночь скрипело неутомимое перо. Незаметно забрезжил рассвет. Вскоре стало совсем светло, а в комнате все еще горела свеча, до тех пор, пока не оплыла и не погасла. А Тарас писал и писал, не замечая, что пишет уже при тусклом дневном свете.

Осторожно приоткрыл дверь Трофим, да только постоял на пороге, тихо вздохнул и снова прикрыл дверь. Не вышел Тарас из комнаты и после Глафириного звонка, созывавшего к завтраку. Спустя некоторое время Трофим принес еду и свежую воду. Днем принес и обед и опять тихонько поставил его на стол и незаметно исчез. Даже не верилось, что он, с виду угловатый и неуклюжий, может быть таким сообразительным.

А Тарас все писал и переписывал, до тех пор, пока не наступили сумерки. Тогда он, скорей ощутив темноту, чем заметив ее, отыскал новую свечу и зажег ее. И снова окунулся в реку поэзии. И только перед новым рассветом почувствовал неодолимую усталость, вспомнил, что надо отдохнуть, и, едва прилег, сразу оказался во власти глубокого сна. На этот раз ничего ему не снилось.

Когда Трофим снова принес завтрак, он сладко спал. Крепостной не стал его будить — только долго и внимательно вглядывался в беспорядочно разбросанные на столе бумаги.

«И что же там написано? — думал он. — Говорят, будто он все о народе пишет, о нашей тяжелой жизни крепостной. И все против панов. Против самого государя императора».

Очень хотелось Трофиму подойти к столику, почитать, да не знал он грамоты, не знал. А если бы и умел, знал, вряд ли выбрал из всего этого хаоса нужные страницы.

«Ладно, может быть, кто-нибудь когда-нибудь прочитает все это и мне перескажет. А если не мне, так детям моим или внукам».

Он подошел на цыпочках к дивану, заботливо прикрыл ноги Тараса шерстяным одеялом. Потом отправился во двор, чтобы нарубить дровишек и протопить печь.

Наколов смолистых поленьев, он было собрался уже взять их в охапку и отнести во флигель, как увидел дворового хлопца, что шел по снегу с конвертом в руке.

— Не для Шевченко ли?

— Ага, пану Шевченко, — ответил казачок.

— Так давай сюда, я передам.

Думал Трофим, что Тарас Григорьевич еще спит, не хотел, чтобы казачок его будил.

Но, когда сам он, тихо скрипнув дверью, вошел в комнату, увидел Тараса стоящим возле стола и сосредоточенно листающим исписанные листы.

Трофим подал ему конверт и осторожно (потому что Тарас очень не любил, когда ему, занятому чем-то, говорили о еде) напомнил:

— Вы бы поели.

Тарас будто бы не расслышал. Недовольно взял письмо, хотел было бросить его на стол, но вдруг рука на полдороге остановилась. Шевченко узнал почерк Лукашевича и вскрыл конверт.

Трофим огорченно вздохнул, и ушел.

Тарас вынул письмо. Оно было небрежно сложено, словно уже этим автор пытался проявить свое неуважение к адресату. Глаза Тараса лихорадочно забегали по вкривь и вкось написанным строчкам. Среди них были и такие:

«Вы, может быть, еще не забыли, кем вы были недавно, а у меня триста таких холопов, как вы».

Тарас поднял голову, потер дрожащими пальцами горячие виски: не спит ли он и до сих пор и не во сне ли мерещится ему эта дикая несуразность? Нет, не спит. Все это на самом деле написано той же рукой, которой совсем недавно написано было приглашение приехать в гости, вместе встретить Новый год, рукой его знакомого, набивавшегося в друзья, — господина Лукашевича, деятеля культуры и патриота.

Но удивительно: Шевченко не вспыхнул, не разорвал это наглое письмо на мелкие клочки, — нет, он только горько усмехнулся и медленно, с письмом в руке подошел к окну, к свету, словно хотел поскорей выбраться из мрака, который неожиданно окутал его.

«А чего можно было ждать от крепостника, от человеконенавистника? Чего? Ты действительно недавний крепостной! На что ты мог надеяться?»

За окном во дворе Трофим колол дрова. Лихо взлетал в воздух тяжелый топор, с маху раскалывал надвое свеженапиленные кругляки. Другой крепостной прокладывал в глубоком снегу дорожку к господскому дому. Быстро перебежала через двор молоденькая горничная в накинутом на плечи теплом клетчатом платке, — наверно, куда-то послала барыня, а может быть, и княжна. А вот и княжеский дом…

Так разве он не знал, что в таких особняках живут те, которым другие, такие, как он, отдают свою силу, свои лучшие годы! Все они крепостники. И она, милая и добрая княжна, к которой возникли такие сложные и неразгаданно-противоречивые чувства в его сердце, — она тоже!

Нет и еще раз нет! Между ними не может быть того самого святого, что соединяет людей, не только тела, но и души. Он, кость от кости и плоть от плоти сын своего обездоленного народа, не может слить свою кровь с черной дворянской кровью!

За окном лежали высокие снега.

Потрясенный и возмущенный низостью Лукашевича, вконец растревоженный своими горькими мыслями, Тарас вот уже несколько дней не ходил обедать в большой дом, словно избегая хозяев.

И вот однажды пришли к нему целой компанией соседи по флигелю — князь Василий с женой, Капнист и доктор Фишер — звать к вечернему чаю.

Предложил это Капнист. Уже несколько раз ловил он на себе осуждающий взгляд княжны и догадывался, что это из-за Шевченко и что княжна, очевидно, считает его, Капниста, виновником отчужденности поэта.

Одному заходить не хотелось.. В компании было удобнее. Обратиться к нему лучше Лизе. Женщине Шевченко не откажет, а если он попытается сослаться на нездоровье, то в разговор деликатно вмешается Фишер.

Вот и стоял Капнист молчаливо и выжидающе в стороне, а Лиза уговаривала Тараса, чтобы пожаловал вместе с ними в гостиную. А то, дескать, домашние, особенно княгиня, обеспокоены и не знают, что и подумать: не заболел ли гость или, не дай бог, не обидел ли кто-нибудь его ненароком.

Тарас вздрогнул от этого «ненароком». Они, видите ли, и мысли не допускают, что можно легко обидеть и преднамеренно, и нарочито. Он проницательно взглянул на Капниста: этот так же, как Лукашевич, может при случае выявить свое истинное нутро.