Владимир Дарда - Его любовь

На дорожке от крыльца до калитки и в огороде до самой яблони и убежища, в картофельных грядках свинцово поблескивает нетронутая роса. Значит, ничья нога здесь не ступала.

Пожалуй, можно выйти. Отставив стул, Микола осторожно открыл дверь и, пригнув чубатую голову, переступил порог. В лицо повеяло влажным предутренним ветерком. Спустившись с крыльца по нешироким бетонным ступеням, он пошел в огород.

Что за странное утро. Прежде в этот предрассветный час горластые петухи неистово раздирали густую тишину. Сейчас петухов нет. Их давно выпотрошили немцы. И скотины нет — не слышно уже по утрам нетерпеливого мычания и рева. Даже собачьего лая, столь обычного для сельской местности, не услышишь. Собак уничтожили. В упор расстреливали, со злорадным хохотом и улюлюканьем. Ведь собаки не признавали оккупантов и, не ведая страха, набрасывались на них, как на обыкновенных воров и грабителей.

Утро лежало, как мертвое.

Тьфу, что за дурацкое настроение! Разве оно первое, такое утро?

И все же в глубине души что-то упрямо не давало покоя — это утро хоть и похоже на другие, предыдущие, но чем-то от них отличается. Мучительно хотелось уловить, в чем же эта разница и не от нее ли возникла такая обостренная настороженность. Неужели и на самом деле раздражают сознание те клочья полузабытого сумбурного сна?

Неожиданно на огороде что-то глухо стукнуло. Микола замер, слился с тишиной утра. Никого. И картофельная ботва застыла, и яблоня не шелохнется. Словно вырезанные из зеленой фольги блестящие листья неподвижны. Только присмотревшись внимательнее, заметил Микола: верхняя ветка, тоненькая и длинная, едва заметно покачивается. Это с нее сорвалось и упало яблоко, тяжело ударившись о землю.

Нет, следов ночного посещения нигде не заметно, все чисто, аккуратно, по-партизански. Микола поискал глазами яблоко. Почему оно упало? Да вот же, лежит у самого ствола. Он наклонился, поднял. Так и есть, подточил червяк. Это отдаленно перекликалось с приснившимся ночью. Только теперь вспомнил: снилась огромная гусеница. Грозно наползала на него — отвратительная, мохнатая, серо-зеленая, а он никак не мог убежать…

Вытерев яблоко ладонями, Микола, вернувшись к хате, положил его на подоконник. Как это яблоко, так и его неотступно точит мерзкий червь зловещего предчувствия, словно что-то угрожающе наползает, как гусеница во сне, и не убежать от него, не скрыться. Очевидно, потому и снятся кошмары. И сжимает сердце томящая неизвестность.

Он ощущал надвигающуюся беду и однажды не выдержал, сказал командиру: «Хочу в отряд!»

Командира звали Шамиль. Его, уроженца Осетии, тяжелораненого командира Красной Армии, подобрала под Васильковом украинская крестьянка, выхаживала, лечила, и он снова стал в строй, теперь уже в партизанском отряде. Орлиный нос, крутой изгиб черных бровей, гортанная речь, порывистые движения — все это изобличало в нем подлинного кавказца.

Шамиль объяснил: «Жди, дорогой, решения штаба!» — и попросил «пока» держаться. Ведь конспиративная квартира у железной дороги во время «рельсовой войны» совершенно необходима. Да и кто еще, кроме него, электрика лесопилки, сможет заряжать аккумуляторы, без которых умолкли бы партизанские рации! Ему сообщат, когда наступит время присоединиться к отряду. «А пока, — улыбнулся Шамиль, — каждый служит Родине там, где должен ей служить…»

Микола и сам понимал это, пожалуй, даже лучше, чем можно было ожидать в его двадцать два года, но… что делать, если коварное предчувствие не отступает. И бороться с ним порой не хватает сил.

Только сейчас представил себе Микола, как трудно и, сложно быть подпольщиком. Конечно, партизанам тоже нелегко. Облавы, бои с карателями, а иногда приходится часами сидеть по шею в ирпенской болотной тине, маскируясь осокой и кувшинками. Ребята потом шутят: «Крещение Киевской Руси». Но в отряде каждый остается самим собой, и как это важно быть самим собой. А подпольщик постоянно испытывает на себе недоверие своих, и никому ничего не объяснишь. Вот что, пожалуй, тяжелее всего…

Рядом с верандой на добротной тяжелой скамье стояло ведро с водой. Скамью сделал своими руками отец — он до войны тоже работал на лесопилке. Воды на донышке. Микола выплеснул ее на цветы и отправился к колодцу за свежей. Немного приподняв и затем рванув на себя, он открыл калитку, выглянул — улица была пуста. Поселок тоже словно вымер. У колодца Микола защелкнул на ручке ведра собачку цепи и повернул ворот. Замелькала железная, до блеска отполированная рукоятка, и несмазанный ворот отчаянно завизжал.

Вроде бы хотелось тишины, но сейчас этот визг, бесцеремонно нарушивший жуткую мертвенность утра, как бы заглушал тревогу. Даже веселей стало на душе. Микола легко тащил ведро, ворот пронзительно скулил, вода выплескивалась и летела вниз, звонко разбиваясь с стены тесного сруба, и все это были такие привычные звуки жизни.

Вернувшись во двор, он налил воды в умывальник, подставил затылок под ледяную струю и ощутил, как ночная свинцовая тяжесть уходит из головы, как будто вода смывает и усталость, и даже страх.

Еще когда Микола учился в радиотехникуме и каждое утро ездил пригородным поездом в Киев, он взял себе за правило, как бы ни торопился, какая б ни была погода, обливаться на рассвете ледяной водой. Потом в вагоне он не клевал носом, как некоторые, а читал книги по радиотехнике или смотрел на мелькавшие за окном дома, сады, перелески.

Докрасна растеревшись полотенцем, Микола доел оставшуюся краюшку хлеба — с продуктами становилось все хуже и хуже, — накинул на плечи поношенную спецовку и отправился на работу. Раньше все ходили на лесопилку по шпалам: ближе и удобнее — ни песка, ни грязи. Железнодорожная ветка тянулась до самых ворот комбината. Но теперь об этом пути нечего было и думать. Стреляли без предупреждения в каждого, кто даже случайно приближался к насыпи. Любой человек, оказавшийся возле железнодорожного полотна, считался партизаном. Вот и приходилось делать крюк, шагая по каким-то огородам и переулкам.

Микола зашагал быстрее. Ведь за малейшее опоздание шеф собственноручно хлестал проволочной плетью.

А сейчас надо быть особенно точным и осмотрительным, чтобы не навлечь на себя подозрений. Пока с шефом удается ладить. Микола починил у него на квартире радиоприемник «Телефункен». Другие мастера ничего не смогли сделать, а Микола отремонтировал, и теперь шеф иногда даже здоровается с ним.

Вот кирпичная проходная. Две цементные ступеньки. Низкие крашеные двери. Узкий коридорчик — чтобы проходили по одному. Но и этот тесный проход преградил долговязый улыбающийся гестаповец: на черных петлицах и на околыше фуражки — череп и скрещенные кости.