Владимир Дарда - Его любовь

Рядом стоял шеф, толстый краснолицый немец с колючими рыжими бровями. Взгляды обоих скрестились на Миколе, как кости на эмблемах. Микола заметил: шеф кивнул гестаповцу.

Первое, что пришло в голову, — бежать!

Микола оглянулся. Но и позади уже стоял гестаповец. Очень похожий на первого. Высокий, с застывшей улыбкой и эмблемами смерти на бархатных петлицах. На какое-то мгновение показалось, будто тот, что преградил дорогу, непонятным образом оказался теперь позади. Но нет, гестаповцев было все-таки двое.

И еще успел Микола увидеть коменданта полиции, в черном с серыми отворотами рукавов мундире. В поселке пренебрежительно звали его просто Захарием. В лесничестве, где до войны работал он бухгалтером, вел себя тише воды, ниже травы. А теперь — комендант, стоит с независимым видом возле темно-синего «опель-капитана». Такой машины в поселке не видел никто.

Мелькнула надежда: может быть, радиотехник понадобился? Шеф, наверно, рассказал своим знакомым об исправленном «Телефункене». Иначе почему здесь «опель-капитан»? Проще было бы приехать за ним на душегубке.

Но, шагнув на заводской двор, Микола сразу все понял: кто-то из рабочих, стоявших возле пилорамы, негромко произнес:

— И Гордея взяли…

Сказал негромко, так, чтобы Микола услышал, а гестаповцы — не обратили внимания.

— И Ларису…

Значит, провал. Случилось то, что давно предчувствовал и чего так и не удалось избежать. Теперь его не могли обмануть ни деланно вежливое «Ком! Ком!» [1] «Ком!» — «Иди сюда!» (нем.) гестаповца, ни его ехидная улыбка, ни «опель», в полированных дверцах которого четко отражалось происходящее. В темно-синей эмалевой глубине Микола видел себя в окружении гестаповцев как бы со стороны, чужими глазами. И все это казалось странным, неправдоподобным. Группа людей двигалась навстречу, приближаясь, увеличивалась, и Микола в оцепенении смотрел на отражение, все еще не решаясь признаться себе, что это е г о ведут к машине.

Вот Захарий предупредительно рванул на себя блестящее синее зеркало, и люди на полированной поверхности метнулись в сторону. Гестаповец резко кивнул, приказывая садиться. Шеф стоял у ворот и, когда машина проезжала мимо, одобрительно улыбнулся. Миколе вновь показалось: никакой это не арест, — разве гестаповцы так хватают! Просто им потребовался опытный радиомастер, вот и все… Но куда везут? И он с удивлением отметил: машина едет к его дому. Свернули на Девятую линию. В конце улицы — колодец, из которого он всего часа два назад брал воду. Сейчас железная рукоятка предостерегающе торчала вверх, точно костлявый указательный палец…

Возле его ворот машина затормозила так уверенно, будто не раз бывала здесь. Гестаповец с той же застывшей улыбкой приказал: «Ком! Шнель!» [2] «Шнель!» — «Быстро!» (нем.) — но на этот раз слова его прозвучали уже не так вежливо.

А когда Микола вышел из машины, комендант проворно подбежал к калитке и хотел ее открыть, словно не хозяина они привезли, а гостя. Но калитка не поддавалась чужому. Тогда Захарий саданул ее сапогом. Прочные, плотно подогнанные доски — отец всегда все делал добротно — только глухо ухнули в ответ.

Комендант обернулся к Миколе — открывай! Микола легко открыл калитку — чуть приподняв ее и резко оттолкнув от себя, так что пришельцы даже не догадались, в чем дело. Захарию стало досадно от своей неловкости, и он зло крикнул:

— А ну-ка показывай… свои тайники, партизан!

Микола посмотрел вопросительно на гестаповца: куда вести? Полицай, поняв этот взгляд, приказал:

— В огород, к яблоне… Похвастай, что там в яме припрятал!

Микола понял — врагам известно значительно больше, чем он предполагал. О тайнике в окопе знали только самые доверенные люди. Кто же выдал?..

Микола ощутил грубый толчок в спину:

— Шнель!

Что же, по крайней мере, теперь ему известно: арестовали не случайно, а по чьему-то доносу и не на что больше надеяться. Нужно взять себя в руки, трезво все взвесить, держаться твердо и расчетливо, как подобает подпольщику. Ведь каждый, кто борется с врагом, должен быть в любую минуту готов к самому худшему.

Яма так яма. Они имеют в виду убежище. Там уже ничего они не найдут. Ребята из леса очень своевременно все вынесли. В душе шевельнулось нечто похожее на радость, если вообще можно радоваться в такой ситуации. Теперь будет легче все отрицать. Но главное — враги опоздали и нужное партизанам уже в лесу.

Всего несколько часов назад стоял он здесь, вслушиваясь в напряженную тишину утра, а сейчас… Вот уж действительно, добро не торопится, а беда спешит.

Фашисты почем зря топтали сапогами густую картофельную ботву, копали, заставляли копать Миколу — и все зря. Но вот Захарий спросил:

— Где батареи? Оружие где? Медикаменты?

И, встретив вместо ответа притворно невинный, вроде бы ничего не понимающий взгляд слишком уж ясных серых глаз, изо всей силы саданул Миколу кулаком в зубы, да так, что тот от неожиданности покачнулся. На ногах удержался, но ударился головой об узловатую нижнюю ветку. С нее сорвалось яблоко, глухо шлепнулось о землю — точно как утром.

Микола машинально, не задумываясь быстро нагнулся, чтобы поднять его. Гестаповец испуганно схватился за автомат, недоверчиво глядя, как хозяин поднял яблоко с земли и принялся отирать его. Настороженно следил за каждым движением Миколы, будто в руках у того была граната, а не обыкновенное яблоко.

— Брось! — гаркнул гестаповец, не выдержав напряженности.

Услужливый полицай выбил яблоко из рук Миколы.

Перевернули все вверх дном в хате и во дворе.

— Где оружие? — допытывался Захарий.

— Какое? — снова удивленно спросил Микола и мысленно похвалил себя.

Но разве для них имеет значение, найдут или не найдут. Его все равно схватят и уничтожат. Надо бежать. Бежать!..

Когда подходили к воротам, Микола решил: если гестаповцы первыми выйдут со двора, он успеет захлопнуть калитку и, пока они будут возиться со щеколдой, бросится огородами к лесу. Но гестаповцы неотступно шагали по бокам, а калитку открыл и старательно закрыл Захарий.

На этот раз Миколу грубо втолкнули в машину да еще и пнули сапогом. Ворота всех соседей были плотно закрыты, будто на всей улице не осталось ни единой живой души. Но он был почти уверен, что кто-нибудь видел и обыск и арест.

А кругом было так же тихо, как утром, когда он вышел во двор после жуткого сна. Окрестность словно настороженно прислушивалась к чему-то, стараясь запомнить что-то очень важное.

Сидевшая на заборе сорока подергала хвостом, почистила клюв и вроде бы собралась подать голос, но лишь подняла голову, недоверчиво оглянулась и, подавленная странной тишиной, промолчала. Поднялась в воздух и метнулась к лесу.