Владимир Дарда - Его любовь

— А может, и одежка у вас найдется какая… чуть почище нашей, — виновато добавил Артем.

— Найдем, миленькие, найдем, — пообещала хозяйка.

Умывшись и вытираясь шершавым льняным рушником, Артем поинтересовался:

— А где же хозяин? — Артем вспомнил, что он еще до войны был знаком с ним — привозил сюда кирпич.

— Нету моего старика, — снова заплакала женщина. — Повесили… за партизан. Какая-то гадина донесла. А сыночка полицаи схватили и в Германию угнали. Он было утек, уже оттуда, так на́ тебе — поймали. Но он все равно убежит. Он у меня бедовый. Так и сказал — сто раз, говорит, ловить будут, а я убегу. Ждите, мама! Вот мы и ждем с малышкой каждый вечер.

Вскоре хозяйка принесла из кладовки старенькие, латаные-перелатаные штаны, застиранные ситцевые рубашки, донельзя измятую кепку и старую с вытертым мехом ушанку.

— Были бы вы первые… А то сколько народу у нас побывало. Беглые, пленные, партизаны…

— И партизаны? — обрадовался Микола.

Хозяйка словно не расслышала этого вопроса — молча вышла из комнаты.

Переоделись. Вернувшись, женщина связала лагерные лохмотья в тугой узел:

— С собой заберете, где-нибудь в лесу выбросьте. Не дай бог, полицаи найдут у меня чужую мужскую одежду, так и хутор сожгут, и нас с дочкой повесят.

— Заберем, мамаша.

— Это и мой сыночек вот так же где-то мытарится, — опять заплакала хозяйка. — Хоть бы дождаться, хоть бы дождаться!..

Поужинали горячей похлебкой и картошкой в мундире с квашеной капустой. Никогда не казалась такой вкусной эта скромная еда. И сразу неодолимо навалился на беглецов сон. Они еще сидели за столом и машинально жевали и глотали, но уже, не слыша хозяйки, клевали заострившимися, как у покойников, носами, и отяжелевшие их головы клонились все ниже и ниже. Так и уснули прямо у стола, на лавке.

Хозяйка постояла немного над ними, потом подняла свои печальные, исстрадавшиеся глаза и долго шептала молитву, глядя на небольшую с золоченым окладом икону.

Незадолго до рассвета хозяйка стала будить гостей. Жаль было их расталкивать: такие они уставшие, изнуренные и спали так сладко, но дольше оставаться в ее доме было опасно: как только станет светло, могут нагрянуть полицаи.

Добрая женщина дала им еды на дорогу: вареной картошки, а вместо хлеба и жира — кусочек жмыха, аппетитно пахнущего растительным маслом. У Миколы слюнки потекли от этого запаха: с детства любил бегать на маслобойню и, как ему казалось, ничего тогда вкуснее не едал, чем краюха ржаного хлеба, политая свежеотжатым, еще теплым маслом и посыпанная крупной солью.

Хозяйка рассказала, как безопаснее пройти к Заславичам, где нужно остерегаться фрицев, а где своих «цуцманов» (так перекроила она на свой лад немецкое слово «шутцман» — «полицейский», имея в виду, что «цуц» — это от «цуцик», то есть «собака»).

Оказалось, что на пути беглецов серьезное препятствие — болотистая пойма реки Ирпень.

Уже совсем рассвело, когда они вышли на опушку, наклонно спускавшуюся к реке. По ту сторону реки было какое-то село, стоявшее на невысоких холмах. В добрые времена в такой ранний час поднимался из низеньких труб сизый дымок. Миколе казалось тогда, будто видит он не село, не хаты, а морскую гавань и пароходы, которые, дымя трубами, вот-вот отправятся в дальнее плаванье. А сейчас притихшие хаты с замершими трубами напоминали могильные холмики на заброшенном кладбище. Позади хат угрюмо высился лес, а над ним розовела утренняя заря. Распогодилось, и видно было далеко и четко, как в бинокль. В такую пору вблизи большого села нечего было и думать пройти по открытой со всех сторон болотистой равнине. Значит, снова придется день отсиживаться в укрытии и только ночью продвигаться вперед.

Артем сосредоточенно осматривался вокруг, что-то прикидывая и припоминая.

— Не вернуться ли нам в лес? — сказал Микола. — Пока стемнеет.

— Да нет… Где-то здесь… — пробормотал Артем.

— Что?

…Издали казалось, что это обыкновенный холмик, но, приблизившись, Микола увидел разрушенный дот — железобетонное укрепление. Тяжеленный бетонный колпак, весивший, наверно, десятки тонн, валялся метрах в двадцати от дота. Засыпанный щебнем и штукатуркой бункер зарос бурьяном и крапивой. Отовсюду пробивалась трава, торчали кустики желтоватого молочая. Понятно было, что дот разрушен давно.

— Это с сорок первого, — сказал Артем. — Когда его строили перед войной, мы возили, сюда цемент и арматуру. Люди тогда удивлялись: зачем здесь, под самым Киевом, этот дот? Ведь врага будем бить на его территории… А вот видишь, пригодился. Здесь и спрячемся.

В бункере было сыро, но довольно удобно.

Вечером, когда стемнело, спустились с холма в долину, осторожно пошли по упругой трясине. Двигаться было нелегко, пока не выбрались на луговой, едва заметный в траве проселок с давними следами колес. Значит, где-то там, впереди, должен быть (или был) хотя бы маленький мостик через реку. А вот и он — дырявый, сбитый из грубых бревен и выстланный хворостом. По противоположному берегу еще немного пройти лугом, мимо песчаного бугра, а там снова лес. Беглецы облегченно вздохнули. Когда совсем стемнело, они, чтобы не блуждать в чаще, выбрались на узкую просеку. Артем, как и раньше, шел впереди. Где-то вблизи полотно железной дороги. Остановились, прислушались. Тихо. Лишь монотонно шелестит дождь: крупные капли скатываются с ветвей на сухую, как жесть, опавшую листву и шуршат, шуршат. Прошли еще немного, настороженно прислушиваясь к каждому шороху.

Прошло еще, пожалуй, не менее часа, когда вдруг почти совсем рядом пронзительно свистнул паровоз. Машинист, сам того не зная, неожиданно помог беглецам. Они приблизились к железной дороге и стали продвигаться вдоль нее, надеясь при случае перемахнуть через насыпь. Паровоз свистнул еще раз, будто уточняя свое местонахождение, и беглецы пошли на сигнал.

Вот кончился старый лес, начался молоденький соснячок. Колючие лапы ветвей местами тесно переплелись, босые ступни жалила прошлогодняя слежавшаяся хвоя. Беглецы, стиснув зубы, упрямо пробивались вперед.

Выбравшись из чащи, тут же заметили перед собой какие-то черные прямоугольники, напоминавшие лагерные штабеля, в которых сжигали трупы. Оказалось — снарядные ящики. Значит, и сами не заметили, как проникли на склад. Вот незадача! Здесь ведь в любую минуту может появиться часовой!

Осторожно, на ощупь стали продвигаться вдоль высокого мокрого штабеля. Здесь, на открытом месте, казалось, что дождь шумит громче, и это почему-то успокаивало. При малейшем шорохе замирали и слушали, слушали. Переждав немного, снова двигались вперед — спинами к мокрым доскам, рука в руке, шаг за шагом. Хорошо еще, что ночь, слякоть, туман, а босые ноги так чутки…