Владимир Дарда - Его любовь

Ничего не поделаешь, чтобы помочь крепостным, придется бывать и среди господ.

…Знакомый приземистый флигель фасадом к Супою — под треугольным фронтоном с толстыми белыми колоннами по обеим сторонам. В середине на стенах — начатые им фрески: виноградные листья и тяжелые спелые гроздья, натюрморт с вазой.

И его небольшая светелка с узким, вроде бы готическим окном.

Еще во время первого его приезда хозяева уверяли, что эта комната будет его ждать, как бы долго он ни задержался и из каких бы далеких краев ни вернулся. И наивно-ленивый и добродушно-мудрый Трофим, которому тогда поручили прислуживать ему, Тарасу, тоже будто бы ждал его, сразу появился на пороге и прежде всего спросил, где гость будет обедать: с господами в кабинете или с барынями на веранде.

— Ни там, ни там, — усмехнулся Тарас. — Принеси мне сюда, голубчик.

— И так хорошо, — великодушно согласился Трофим и скрылся за дверью.

Но вечером сын князя Василий Николаевич, говорливый и навязчивый, который тоже жил во флигеле, все-таки потащил Шевченко в гостиную, где шумно беседовали обитатели дома.

Оказывается, Тараса все хорошо помнили. И прежде всего Варвара. Она сразу же заговорила об их первой встрече во время грозы, которая так внезапно их развела.

— Мы вас тогда бросили одного, — виновато проговорила княжна, — и очень боялись, что вы обидитесь.

Эти слова Варвары, ее тонкое ощущение тогдашнего его душевного состояния, и особенно то, что она все еще сохраняла в памяти их встречу, растрогали Тараса.

— Напротив, — мягко возразил он. — Я тогда забыл все на свете обиды. К тому же прогулка в одиночестве представляет особую для меня прелесть.

— Но ведь был такой страшный ливень.

— После петербургских дождей он казался божьей росой.

Выразительные глаза княжны оживленно заблестели. А когда Тарас к тому же рассказал ей, как и в Запорожье его тоже как-то настиг ливень и это напомнило ему их встречу, Варвара ощутила особенную, еще не до конца осознанную взволнованность. Она верила в приметы и вдруг подумала: не станет ли приезд Шевченко долгожданной благодатной грозой для их притихшего дома, для нее — тем теплым ливнем, который оживит ее одинокую душу?

После вечернего чая князь и княгиня, как обычно, отправились в свои комнаты, а молодежь, оставшаяся в гостиной, стала упрашивать Шевченко прочесть что-либо из его неизданных стихов. Но Тарас обещал сделать это в другой раз — сказал он это вежливо, но твердо, и с ним так легко согласились, что Варваре даже не верилось. Ей нравилось, что и вообще держался он скромно, но с большим достоинством. Не было у него никакого стремления подчеркивать свое превосходство, но вместе с тем он нисколько не подлаживался под общий тон. Варвара уже поняла, что хотя он и известный всей России поэт и художник, но человек очень простой и душевный. Его можно и принимать у себя в гостиной, а можно и оставить одного, не опасаясь, что он обидится.

Княжна чутко прислушивалась к каждому слову Тараса, ловила малейшую его полуулыбку, каждый взгляд его глаз и, сама того не замечая, была не просто внимательна: Шевченко все больше и больше нравился ей.

Вернувшись в свою узенькую, похожую на келью комнату, княжна долго не могла уснуть и читала подаренный ей Евгением Гребенкой «Кобзарь». Потом положила книгу на высокий столик у изголовья, но свечу не погасила. Перебирала в памяти события сегодняшнего вечера, вспоминая все, что касалось Шевченко. Удивительный человек, необычайный. При всей мягкости ощущается в нем неизбывная сила, как в облаке, которое в ясный день неожиданно оборачивается тучей. Именно она, эта сила, отличает его от всех прочих.

Такие, как он, — это обычно люди трагической судьбы. Да, трагической, но, как это ни странно, и счастливой. Ведь они идут избранной ими самими, единственно возможной для них дорогой, без колебаний, без праздной болтовни. А те, что вокруг, — уставшие, неизвестно отчего, мечущиеся, неизвестно почему, готовые предать и свои божества, и самих себя. Кого, кого она, Варвара, могла бы поставить рядом с Шевченко? Никого.

Так и не погас в эту ночь бледный мерцающий свет в ее окне.

В доме Репниных жила дальняя родственница Николая Васильевича Гоголя, двадцатилетняя Глафира Псёл. Она рано осталась сиротой, и Варвара, тогда еще совсем юная, пожелала взять ребенка на воспитание. Маленькая, забавная девчушка, почти не знавшая родительской ласки, очень привязалась к Варваре и всегда встречала ее с особенной радостью, ведь молодая княжна, добрая и нежная, заменила ей мать.

Глафира всем правилась. Открытое умное личико, темно-каштановые кудряшки, румяные щечки и по-детски оттопыренные губки. К тому же девочка проявила незаурядные способности в рисовании, и в одной из многочисленных пристроек главного дома для нее оборудована была просторная мастерская.

В этой мастерской начал работать и Шевченко.

Там было удобно. Высокие, почти во всю стену окна, прекрасные мольберты, краски, полотна и кисти. На стенах висели картины известных художников и первые опыты Глафиры. Да и присутствие самой Глафиры, молодой и милой, все это создавало особую атмосферу домашнего уюта, располагающего к творческой приподнятости.

Глафира была наивна, доверчива, и Тарас, называя ее солнышком, уверял, что она восполняет частое отсутствие осеннего светила.

— Если б тебя, Глафирушка, не было в мастерской, тут стояли бы постоянные сумерки, — шутил он, — и из-под моей кисти не появилось бы ничего путного.

Тарас был не прочь иногда доброжелательно подшутить над Глафириной доверчивостью; начнет что-либо рассказывать с напускной серьезностью и озабоченностью, девушка, присмирев, слушает, принимая все за чистую монету. А Тарас, не подавая виду, с той же основательностью подбавляет и подбавляет в свое повествование комизма и несуразностей, пока Глафира не заметит, что над ней подтрунивают, как над маленькой девочкой, и обиженно не надует свои пухлые розовые губки.

— Ах, Тарас Григорьевич, вы такое сочиняете! Думаете, я уж совсем ничего не понимаю.

Тут Тарас начинал-слишком ревностно клясться и божиться, но Глафира уже видела, что он шутит, и сама проникалась его веселостью, начинала беззаботно смеяться, удивляясь, как только могла она поначалу верить такой несуразице.

Любил Тарас рассказывать девушке о своей альма-матер — Петербургской Академии художеств, о любимом учителе Брюллове, прославленном творце «Последнего дня Помпеи», о том, как впервые попал вместе с земляком Сошенко в мастерскую художника.

— Карл Павлович долго смотрел мои рисунки, то есть держал их в руках, а смотрел… Бог его знает, на что он тогда смотрел и что видел, — говорил Тарас. — Запомнилась мне его красная комната, увешанная дорогим восточным оружием, а сквозь прозрачные красные занавески, казалось, всегда просвечивало багряное солнце.