Владимир Дарда - Его любовь

Княжна не перебивала Глафиру.

Слушала внимательно и сосредоточенно: огромные темные глаза Варвары настороженно следили за каждым движением, за каждым словом воспитанницы, стараясь прежде всего уловить, выведать что-то затаенное, скрытое, о чем, может, и сама Глафира еще не догадывалась.

Однако наивная и не искушенная еще в женских пристрастиях Глафира не замечала в этом взгляде ничего иного, кроме простого интереса к тому, что она рассказывала, и горячо продолжала: чтением Шевченко была растрогана даже княгиня Варвара Алексеевна, и сам князь не удержался, обнял поэта, поцеловал и попросил чаще читать им свои произведения.

А сильнее всего поразило Глафиру то, что, читая, Тарас Григорьевич сам готов был разрыдаться. Глаза его всякий раз наполнялись слезами, а голос дрожал и срывался.

— Это воистину поэт милостью божьей! — воскликнула Глафира, как показалось княжне, повторяя чьи-то слова.

Она все еще пристально смотрела на Глафиру, стараясь отыскать в ее словах что-то для себя очень важное, и все никак не могла прийти к определенному выводу. Тогда она решилась как бы в шутку прямо спросить:

— А не влюбилась ли ты, часом, в Тараса Григорьевича?

— В него все влюбились, — не уловив глубинного смысла этого вопроса, выпалила Глафира. — Если б вы слушали его, видели, как он читал, и вы бы влюбились.

Варвара улыбнулась. Милая, наивная девочка, ты и в самом деле ничего вокруг себя не замечаешь. Ты совсем еще ребенок.

Княжна поднялась с кресла и, приблизившись к Глафире, крепко обняла ее и прижала к себе.

— Дитя мое! — растроганно прошептала она. — Я верю тебе, верю. И непременно послушаю чтение Шевченко.

Ей было даже приятно, что Глафира влюбилась в Тараса и что все женщины в этот вечер в него влюбились. Значит, его действительно стоит любить. И не только как поэта.

Варвара еще крепче прижала к себе Глафиру, и из глаз княжны внезапно покатились слезы, блеснувшие в пламени свечи. И тут неосознанно, интуитивно, но сообразила Глафира, что плачет княжна от радости.

Девушка подумала: может быть, от этого хорошего известия, от этих приятных переживаний Варваре Николаевне станет легче, она выздоровеет, повеселеет. Ведь когда княжна хворала, уединялась, Глафира тоже чувствовала себя плохо, словно бы ей тоже нездоровилось, потому что княжна была для нее и родной матерью, и верной подругой, и доброй наставницей.

Наконец Варвара спохватилась, достала из-под кружевного манжета платочек, поспешно вытерла слезы и, погладив Глафиру по голове, сказала с благодарностью:

— Спасибо тебе, спасибо, девочка!

А когда Глафира ушла, вконец растревоженная и возбужденная княжна долго еще пребывала под впечатлением ее бесхитростного рассказа. Она больше не желала садиться в кресло, где часами цепенела в безутешной скорби. Подошла к окну, отодвинула штору, задумчиво вглядываясь в притихший ночной парк.

Боялась признаться себе в этом, но постепенно убеждалась, что приход Глафиры и разговор с ней успокоил ее больше, чем все молитвы и все снадобья и советы доктора Фишера.

На следующий день княжна вышла из своего добровольного заточения…

Тарас, встретившись с ней после завтрака в библиотеке, заметил в глубине усталых глаз затаенную боль и почувствовал, что боль эта каким-то образом связана с ним.

Во дворе стояла ненастная погода, было сумрачно, и Тарас не пошел в мастерскую, а взял в библиотеке журнал «Украинский вестник», изданный в Харькове в 1816 году, чтобы почитать его в своей комнате.

Княжна стояла у окна, и Тарас сразу понял, что она ждет его. Шевченко стало невыразимо жаль ее, его охватило чувство сострадания к ней. Он стал участливо расспрашивать о ее здоровье, посоветовал больше не болеть, потому что и так, мол, тоскливо на сердце в такие хмурые осенние дни. Варвара с нескрываемой грустью пообещала не добавлять ему огорчений своими недугами.

Потом она попросила Тараса рассказать, что за поэму читал он накануне вечером. Глафира говорит, что все женщины, слушавшие это произведение, влюбились в автора.

— Даже Глафира? — улыбнулся Тарас.

— О, конечно, и, может быть, сильнее всех!

Шевченко внимательно посмотрел на княжну и, мгновенно изменившись в лице, негромко и как-то слишком серьезно промолвил:

— Как жаль, что там не было вас.

Глаза Варвары мгновенно вспыхнули. Она с тайной радостью и одновременно с неосознанным страхом почувствовала, как от самого сердца стала неудержимо подниматься горячая волна нежности к Шевченко, бороться с которой она не могла да и не хотела.

— Тарас Григорьевич, — растроганно проговорила княжна, — надеюсь, у вас не одна поэма и я еще смогу вас послушать.

— Что-что, а поэма найдется, — рассмеялся Тарас. — Пишу… Хотя кое-кто из друзей и бранит меня за это.

— Да кто же это берет на себя такой грех?

— Сошенко, Иван Максимович. Вы, наверно, слышали о нем.

— Конечно, слышала. Ваш Колумб и приятель по академии.

— Разумеется, Колумб, — весело согласился Шевченко. — Так вот, этот Колумб постоянно меня упрекает — да брось ты писать свои никчемные стихи и делай настоящее дело. То есть занимайся живописью.

— Интересно, что за никчемные стихи вы ему читали?

— Свою любимую «Катерину»!

Варвара с недоумением повела плечом.

— И не нашлось человека, который доказал бы этому странному Ивану Максимовичу, что он глубоко ошибается, и защитил бы вас?

— Ну, почему же, бывало и это. Но Сошенко все равно стоял на своем: какой Тарас ни хороший поэт, но если бы бросил стихи и целиком посвятил себя живописи, стал бы великим художником.

Варвара некоторое время молчала. Наконец задумчиво промолвила:

— Что ж, обвинять его не приходится. Он по-своему прав — действительно, вы могли бы стать большим художником, но как хорошо, что художника победил поэт! Природа оказалась сильнее всех и вся!

…Поэма нашлась. Несколько дней спустя Шевченко согласился прочесть «Слепую».

Варвара встревожилась: у старой княгини плохо с глазами, и ей не следовало бы слушать вещь, которая напоминала бы о ее болезни, о страшной безысходности слепоты. Но и сидеть весь вечер с мамой в комнате, в то время когда Шевченко в гостиной будет читать свою поэму, было просто-напросто невозможно; ведь все это делалось ради нее, и своим отсутствием она незаслуженно обидела бы Тараса Григорьевича.

С трудом удалось уговорить, сестру (ей тоже хотелось послушать поэта) побыть этот вечер с матерью, и княжна поспешила в гостиную, уже залитую сиянием хрустальных люстр.

начал Шевченко, негромко, выразительно произнося слова не столько голосом, сколько чувством. Казалось, будто поэт обращается непосредственно к ней, взывал к ее исстрадавшемуся сердцу и ждал ответа — ведь, читая эти строки, он так проникновенно взглянул на нее.