Владимир Дарда - Его любовь

Потом глаза Тараса весело вспыхивали.

— Брюллов часто отказывался от пышного аристократического обеда ради нашего скудного демократического супа… — И чувствовалось, что в памяти Тараса сохранилось значительно больше, нежели то, о чем он рассказывал. Воспоминания сразу же переносили его к юным и озорным, верным академическим друзьям, способным на разные проказы и выдумки, и прежде всего возникал перед его взором Штернберг, незабываемый Вильо, чья картина — слепой кобзарь с мальчиком-поводырем — открывала его «Кобзарь».

— С Штернбергом мы были знакомы еще до встречи. По рассказам Сошенко я так явственно его представлял, что, когда среди ночи в комнату ворвался незнакомый человек в шубе и косматой шапке, я только глянул на него и спросил: «Штернберг?» А он ответил: «Я, Тарас!», и мы расцеловались. И сразу стали мы с ним как родные братья. Ходили вместе чаевничать в «Золотой якорь». Знакомые называли нас близнецами. Я даже сшил себе пальто из английского сукна точно такое же, как у Вильо.

На этом Шевченко кончил свой рассказ. Потом Глафира, дописывая акварельный пейзаж, стала напевать украинскую народную песню, и Тарас присоединил к ее голосу свой, приятный и проникновенный. В мастерской от этого негромкого задушевного пенья воцарилось некое умиротворение, работалось легко и непринужденно.

И вот когда однажды после обеда Варвара открыла дверь в мастерскую, она невольно замерла на миг, услышав этот трогательный дуэт. Княжна даже залюбовалась своей юной воспитанницей, которая сумела так просто и тактично повести себя с известным поэтом. Хотела было прикрыть дверь и уйти, потому что казалось ей, что своим неожиданным появлением она нарушит это согласие и в работе, и в отношениях, которые установились между Тарасом и Глафирой.

Княжна была вроде бы довольна, но… почувствовала себя здесь словно бы чужим, посторонним человеком, а так хотелось, чтоб в их доме именно с ней Шевченко сошелся всех ближе, интимнее.

Даже подумалось в ту минуту: Шевченко может и влюбиться в Глафиру, в ее обольстительную молодость. Говорят, он еще никого не любил, а это же должно, несомненно должно когда-нибудь случиться.

Княжна не ушла. Осторожно переступила порог и неслышно приблизилась к Тарасу. Он, увидев ее, улыбнулся и слегка поклонился. Наблюдая за уверенными движениями длинной кисти в его крепкой руке, княжна сделала вид, что вглядывается в еще смутные очертания отцовского лица на полотне, а внимание и чувства ее были обращены на другое: вот здесь, рядом с ней, стоит Тарас Шевченко, чьи стихи она обожает, такой близкий и доступный, такой непосредственный и приветливый. Она слышит его ровное дыхание, его приятный голос, видит выпуклый высокий лоб с крутыми надбровьями, прищуренные серо-голубые глаза и каждое движение, каждую черточку его лица.

Что-то таинственное, неподвластное ей самой поднималось из потаенных глубин ее существа, и она еле сдерживала себя, чтобы не коснуться руки Тараса, его плеча, кудрявых темно-русых волос, не прильнуть к нему доверчиво и нежно.

Поймав себя на этом неизъяснимо удивительном и недозволенном, почувствовав, как тяжело, почти невозможно ей сейчас владеть собой, Варвара торопливо вышла из мастерской. Но долго еще слышался ей негромкий дуэт.

Неужели Тарас и Глафира полюбили друг друга? Казалось бы, волноваться, беспокоиться не было ни малейшей причины. А ей-то, собственно, что до этого? А между тем словно кто-то упрямо твердил: нет, ей уже не все равно, в кого влюбится Шевченко и как он поведет себя в их доме.

Она почему-то чувствовала себя обязанной думать о его дальнейшей судьбе. Почему? И она отвечала себе, что ей суждено всю жизнь заботиться о благополучии и совершенстве других и призвание ее, сущность всего существования лишь в самопожертвовании. Но, возражала она себе, разве мало того, что она отказывала себе во многом хотя бы ради этой же Глафиры.

Она пыталась успокоиться, убеждала себя, что, вероятно, преувеличивает значение того, что видела, и волнения ее напрасны. И тем не менее не могла подавить в себе тревожное настроение, не могла остановить горестные мысли, которые вопреки ее воле наплывали и наплывали мутными волнами на потрясенное ее сознание.

Разве что пойти в парк, на аллею, где они впервые встретились, постоять под старой липой, под которой она хотела тогда укрыться от дождя. Может быть, эти воспоминания избавят ее от треволнений. Но в коридоре опять встретилась ей княгиня, и Варваре показалось, что ее чрезмерную взвинченность мать, как всегда, сразу же заметила и уже догадалась, чем она вызвана.

Княжна поспешила в свою комнату. Медленно переступила порог и потом долго и усердно молилась, прося у всевышнего справедливости и покоя.

Хотя княжна и верила, что господь бог может и успокоить и вернуть силу духа, но молитвы помогали мало. Она слишком переволновалась, задумавшись над неустроенностью своей жизни, над обстоятельствами, угнетавшими ее, и заболела.

Доктор Фишер, привезенный старым князем еще из Саксонии, конечно, определил, как и надлежало, название болезни, но он был не только лекарем, но и умным человеком и прекрасно понимал, что дело здесь не в микробах или простудах, а в нервах молодой и одинокой княжны, в той глубокой пропасти, которая возникла между ее возвышенной душой и монотонно-пустой повседневностью.

Он сам очень любил эту милую, впечатлительную девушку, болезненно переживал нескладную ее судьбу. И потому, как только мог, успокаивал княжну, стараясь прежде всего вернуть ей душевное равновесие.

— Вы подольше побудьте в одиночестве! Мудрое уединение — бальзам для души. Думайте о чем-либо прекрасном, приятном для вас. Читайте. И, кроме того, посоветуйтесь с Шарлем Эйнаром, своим духовным наставником из Швейцарии. Напишите ему.

Варвара выполнила этот совет — неделю она не появлялась на людях и почувствовала, как постепенно возвращаются к ней покой и уравновешенность.

Попробовала написать Эйнару, но, взяв перо, заметила, что ей прежде всего хочется рассказать о Шевченко, о своих непонятных чувствах к нему, а это, помимо ее воли, опять тревожило, бередило ей сердце, и потому письмо отложила она до следующего раза.

Поднявшись из-за небольшого письменного столика, на котором потрескивала черным фитильком оплывшая свеча, она пересела в кресло и долго неподвижно сидела в полутьме, словно позабыв обо всем на свете.

Неожиданно к ней заглянула Глафира, значительно позже, чем обычно, да и смелее, чем между ними повелось. Она просто влетела в комнату. Глаза у девушки возбужденно поблескивали.

— Если б вы только слышали, как он читал! Он читал свою поэму! — не замечая ни крайней бледности княжны, ни ее молчаливой печали, восхищенно восклицала Глафира. — Все женщины плакали, а я и сейчас не могу опомниться. О, если, б вы, Варвара Николаевна, послушали его! Ничего подобного я в своей жизни не слышала.