Амели Нотомб - Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком

С того момента иерархи радикально поменяли свое мнение касательно данной породы: если удод и носит тиару наподобие монархов, то совсем не случайно, а исключительно во славу царства. Эта птица спокон веков защищала фараонов, что и послужило основой благоденствия Верхнего и Нижнего Египта. Следовало ли возвысить удода до статуса божества? Нет, династической птицей уже был Гор, нельзя все смешивать в одну кучу и к тому же вызывать ревность соколов, без которых тоже не обойтись. Тогда удод хохлатый удостоился второй после обожествления колоссальной награды: он сделался иероглифом. Разумеется, изображавший его иероглиф обозначал не хохлатого удода – что было бы слишком просто, – а, в зависимости от контекста этого архисложного языка, «защиту» или же прилагательное «прожорливый», а еще не самое вежливое насмешливое прозвище заик, безусловно из-за звукоподражательного намека на его крик, который переводился как УПУПА.

Деодат закончил свою диссертацию неутешительным выводом относительно всех правителей, которые не изменились со времен фараонов: пока власти предержащие не усмотрят конкретной надобности спасти какую-нибудь породу птиц, они и пальцем не шевельнут. Можно сколько угодно надсаживать горло, произнося прекрасные, благородные и справедливые речи и пытаясь доказать, что любой вид нуждается в защите и сохранении независимо ни от какой пользы, которую он и не обязан приносить, – это останется гласом вопиющего в пустыне. С политиками следует говорить на их языке, иначе и не надейся, что будешь услышан. Именно это обстоятельство и спасло удода хохлатого. Нашествия саранчи оставались реальной угрозой, и этого было достаточно, чтобы власти пребывали в страхе.

– И вот, в свои двадцать пять лет я стал исполнительным директором парижского отделения Лиги защиты птиц.

– А что – в Париже есть удоды?

– Нет, но есть богатые додики, которых можно убедить сделать пожертвования в ЛЗП.

Ален Бугрен-Дюбур завел привычку появляться перед камерами в компании молодого человека, чья внешность шокировала, а красноречие пленяло умы. За короткое время Деодат обрел определенную известность. Он покорял всех, за исключением собственного кинезиолога.

Он злился на себя за подобные мысли. Она ничего ему не должна. И кстати, вела себя по отношению к нему вполне порядочно. Она никогда ничего ему не обещала. Честно встречала его улыбкой и с такой же улыбкой прощалась.

– Я видел портрет Саскии кисти Рембрандта, она не так прелестна, как вы, – заметил он как-то вечером.

– Вкусы переменились. Я темноволосая, высокая и худая: в те времена меня сочли бы уродливой.

– Нет никаких оснований утверждать, что Рембрандт любил свою жену.

– Как вообще можно утверждать, что кто-то любит жену? Или знать это?

Деодат мог бы углубиться в тему. Но решил остановиться на этом загадочном высказывании: он мог трактовать его, как ему заблагорассудится.

– Почему мне не сделали операцию? Ведь теперь, кажется, горбатых детей оперируют?

– Вам было пятнадцать лет, когда поставили диагноз. Для операции слишком поздно. Да и ваш кифоз был довольно легким. Вот и лечение выбрали легкое, и его достаточно.

– Восемь лет корсета, а потом вы: я бы не назвал это лечение легким.

Она засмеялась:

– И что хуже? Корсет или я?

– Вы. Корсет я мог снимать на ночь. А вас я ночью чувствую острее всего.

– Если вы меня чувствуете, уже не так плохо.

– Я вас чувствую – это значит, что мне вас не хватает.

– Ощущать потребность и знать, что она будет удовлетворена, – это же хорошо.

– Она никогда не бывает удовлетворена.

– Вы слишком много жалуетесь. Не так уж вы несчастны.

Он решил, что не следует настаивать. Она вполне может лишить его своих милостей. Ему было недостаточно заниматься с ней любовью. Но лишиться этого было бы в тысячу раз хуже. Он даже не осмеливался задать ужасный вопрос, который неотступно его преследовал: а что будет, когда курс лечения закончится? Слишком уж боялся ответа, который нетрудно было предвидеть.

А пока что он смаковал то, что она ему давала, со страстной тоской неразделенной любви. Как ни странно, он предпочитал не те моменты, когда они занимались любовью, а те, когда она во время упражнений прикасалась к его спине, чтобы заставить остановиться, дать указание или проверить. Однажды, желая подбодрить изнемогающего пациента, она взяла его за руку: его пронзила волна удовольствия столь острого, что он постарался его скрыть, не умея найти ему достойное выражение.

Когда Саския бывала довольна движением, выполненным как следует, она говорила своим мягким голосом:

– Хорошо. Очень хорошо.

И Деодат испытывал доселе неизвестную радость – радость ребенка, на которого фея смотрит без отвращения, не обращая внимания на его уродливость и на то, что о нем думают; он осознавал, что эта женщина воздает ему должное, и его сердце переполнялось благодарностью к ней.

В тщетной надежде, что она расскажет ему, как провела выходные, он описывал свои собственные:

– Я никогда не принимаю участия в экспедициях по birdwatching [31] Наблюдение за птицами (англ.). , которые организует ЛЗП. Я люблю наблюдать за птицами в одиночестве. Оказаться запертым в палатке с другими человеческими существами и выслушивать их комментарии о синице-ремезе – это не для меня.

– Вы редко выезжаете из Парижа?

– Меня восхищают парижские птицы. И мне не важно, что здесь не так уж много разновидностей. Если действительно любишь воробьев, то начинаешь различать их индивидуальные особенности. И уже видишь не просто птичек, а Шарля, Максима или Жозефину. Их изобретательное презрение к человеческой породе меня завораживает. Они ничего не знают о наших нравах, но пользуются нашими крошками и частицами. Настоящий парижанин – это воробей, а вовсе не праздношатающийся брюзга. Хотите любить Париж? Забудьте про человека, смотрите только на существа, которые порхают с ветки на ветку и скачут вприпрыжку. Иногда я целые выходные не свожу глаз с одной-единственной воробьихи, которая живет в саду священника собора Нотр-Дам.

– Она должна была вас заметить.

– Это вряд ли. Может статься, что истинная благодать – это казаться совсем незначительным для того, за кем наблюдаешь.

Это «может статься» скрывало целый мир недомолвок, которые так и остались невысказанными.

Однажды вечером, пока они оба одевались, Саския посмотрела на него долгим взглядом. В момент ухода она сказала, что это был их последний сеанс.

– Вам следует продолжать делать двадцатиминутные упражнения каждый день.

Огорошенный, Деодат с трудом выдавил:

– Так я вас больше не увижу?

– Восстановительный курс окончен.