Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

И вновь крики и аплодисменты взорвали благоговейную тишину величественного зала Кремлевского дворца.

— Вставай проклятьем заклейменный! — не столько запел, сколько выкрикнул Постышев.

— Весь мир голодных и рабов! — вторил ему Ягода высоким голосом.

— Гремит наш разум возмущенный! — подхватили остальные и дальше пели так, точно им отсюда, из этого великолепного зала, идти на виселицу.

Хрущев ехал в горком партии, хотя время перевалило за полночь и делать там было совершенно нечего. Но ехать домой, где не дадут уединиться и хорошенько осмыслить происходящее, не хотелось, а в своем кабинете ему никто мешать не будет. Да и Сталин закончит свой рабочий день только под утро, следовательно, может позвонить, как уже ни раз случалось. Так что не до отдыха.

Велев принести себе чаю покрепче и бутербродов, Никита Сергеевич уселся за стол, сцепил на зеленом сукне руки и уставился в дальний угол, куда не достигал свет настольной лампы.

Итак, что же произошло?

А произошло то, что в Северо-Кавказском крае Люшков, руководимый Ежовым, перетряхивает весь партийно-административный аппарат, то есть убирает тех, кто дорвался до власти в результате революции и гражданской войны, красного террора и коллективизации. Никита Сергеевич очень хорошо знал этих людей, потому что сам был одним из них, потому что сам, неожиданно для себя и многих, менее чем за шесть лет шагнул так высоко, что если глянуть вниз, то голова начинает кружиться и хочется себя ущипнуть: не сон ли это? Давно ли он ехал в Москву с одним единственным желанием — набраться знаний управления промышленностью, занять место директора какого-нибудь завода и как можно дальше стоять от политики, потому что в этой политике сам черт ногу сломит, а ходов-выходов все-таки не сыщет. Но дело повернулось таким необъяснимым образом, что понесло его в гору, заставляя прыгать через ступеньку и две, и вот допрыгался: уже два года, как возглавляет — шутка сказать! — столицу СССР Москву и область с прилегающими к ней землями бывших Тверской, Тульской, Рязанской и Калужской губерний — целое, можно сказать, государство! Но самое главное! — на глазах самого Сталина. Тут любое слово, любой шаг влево-вправо — и, не успеешь оглянуться, а тебя уже волокут под микитки в подвалы Лубянки. Тут одними криками в поддержку Сталина и его подчас непредсказуемых решений не обойдешься. Тут надо не просто работать, а землю рыть носом и всем, чем угодно, лишь бы доказать, что ты необходим именно для практического воплощения мудрых решений мудрейшего вождя.

Итак, Сталин решил избавиться от бюрократии, но в первую голову — от «тонкого слоя революционеров», который оказался неспособным и неготовым к практической работе. А почему неспособным? Потому, что образовался на ненависти к прошлым российским порядкам, возник на волне разрушения этих порядков. А почему неготовым? Потому что полагал, что ему никаких других знаний и умения не нужно, что все образуется само собой на основе марксизма-ленинизма, стоит лишь отдать рабочим заводы, фабрики и прочие средства производства, а крестьянам — землю. Но и с крестьянами вышло значительно сложнее, чем предполагалось, и с рабочими не просто: работать за голую идею желающих оказалось не так уж много. Да и то сказать: и есть хотят все, и в революцию пошли именно потому, что надеялись избавиться от нищеты и бесправия. А чтобы там «весь мир насилия» и тому подобное, так этого хотели немногие и как раз те, кто ничего, кроме разрушения, не умеет. Вот, собственно говоря, и вся революция, как ты ее ни крути и ни наряжай в заморские платья. И вся политика тоже. Потому что жизнь есть жизнь. А она требует строительства новых заводов, фабрик, электростанций, организации колхозов-совхозов… А еще метро, канал Москва-Волга, генеральный план реконструкции столицы, развертывание народного образования, медицинского обслуживания, повышение жизненного уровня… И Сталин требует того же, то есть умения все это проектировать и строить, всем этим руководить. Но ему этого мало, ему надо, чтобы все руководители знали марксизм-ленинизм как «Отче наш еже еси на небеси…» И даже лучше. А когда учить этот марксизм-ленинизм? От текучки продохнуть некогда. Жена вон — и та вздыхает: придешь домой, похватаешь чего-ничего и в постель, едва коснулся головой подушки — уже спишь. Какая тут, прости господи, любовь! Одни мечтания.

Впрочем, как выяснилось, и работать, так сказать, по-сталински, тоже надо с умом. Взять хотя бы того же Кагановича. Уж он-то перед Сталиным разве что ужом не извивался. Нет, мало, оказывается, извиваться. Надо еще и помнить, кто ты, а кто Сталин. А вот про это-то Лазарь Моисеевич как раз и забыл, решив, что, раз он второе лицо в партии и тянет всю практическую работу как в орготделе ЦК, так и в Москве и ее окрестностях, то без него Сталин уже и не Сталин вовсе, а так себе — не пришей кобыле хвост. Возгордился Лазарь Моисеич, занесся. Сталина поминает все реже, себя выпячивает все чаще. Мог бы, например, отказаться от того, чтобы его именем назвали Московское метро, проявить настойчивость в присуждении ему имени Сталина. Нет, не проявил. Значит, считал, что наиболее достоин. А в результате лишился должности главы Москвы и окрестностей, стал наркомом желдортранса. Тоже, конечно, должность важнейшая, но — не то. И может так случиться, что и Лазарь Моисеича пристегнут к троцкистам и врагам народа. А заодно и товарища Хрущева, который еще недавно за Кагановичем тянулся, как нитка за иголкой. Попробуй угадай, что у Сталина на уме. Мозги свихнешь, а не угадаешь. Отсюда вывод…

А какой такой вывод отсюда? Надо самому начинать Большую чистку в масштабах Москвы и области. Чтобы Сталин понял, что товарищ Хрущев на его стороне не только теоретически, но и практически. И при этом не снижать темпов строительства жилья, реконструкции площадей и улиц, прокладки новых линий метрополитена, развития производства товаров народного потребления… О боже! Если продолжать список всего, что нужно, и не завтра, а сегодня, сейчас, то и слов не хватит.

Тихо задребезжал звонок прямой связи с Кремлем.

Никита Сергеевич дернулся, высвобождаясь из плена полудремы-полубодрствования, схватил трубку.

— Хрущев слушает, товарищ Сталин.

— Не спишь, Микита?

— Разве уснешь, товарищ Сталин!

— Ну, раз не спишь, приезжай в Кремль — поужинаем вместе.

Никита Сергеевич еще какое-то время держал возле уха трубку, в которой раздавались короткие гудки. Затем положил ее на рычажки аппарата, нажал кнопку дежурного, велел подать к подъезду машину.

Еще через пять минут машина неслась по улице Горького, разгоняя ревом клаксонов зазевавшихся прохожих. А у Никиты Сергеевича мысли текли уже в другую сторону: поужинать со Сталиным — такое приглашение он получает впервые, следовательно… следовательно, он до сих пор все делал так, как того хотел Сталин — и это главное. Все остальное — ерунда. В том числе и марксизм-ленинизм. То есть не то чтобы окончательная ерунда, а в том смысле, что он, Хрущев, как бывший рабочий, чует этот марксизм-ленинизм своим нутром, пролетарским, так сказать, инстинктом. В таком духе, стало быть, надо действовать и дальше.