Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Само собой.

Возле продмага Василий замедлил шаг, произнес с надеждой:

— Может зайдем? Отметим встречу: давно не виделись.

— Что ж, давай зайдем. Только я боюсь, Маня нас не попрет?

— Да нет, не попрет, — успокоил Василий, хотя и знал, что Мария будет недовольна. И, чтобы окончательно развеять сомнения друга, добавил: — Она уже какой раз спрашивала, как там Димка. А я ей одно то же: нормально, мол, живет, хлеб жует.

— Так оно и есть на самом деле, — согласился Димка. И спросил: — Как Таисия, заходит?

— Иногда. А вы что, поссорились?

— Да ни то чтобы поссорились, а, как бы тебе сказать: разошлись на идейных основаниях…

— Это как то есть? — Василий даже остановился от неожиданности.

— Да так: прознала она, что я сидел, вот и… Говорит, почему скрыл с самого начала? А я разве скрывал? Я ничего не скрывал. Я просто не говорил об этом. Зачем? Не станешь же каждому встречному-поперечному сообщать, что сидел и что с тебя эту судимость сняли… Правда, условно. Но сняли же! — возмущенно воскликнул Димка. И пояснил: — Потом бы сказал. Для такого признания нужна особая причина, нужны веские основания. Да.

— А теперь?

— Что теперь?

— Основания…

— Все шло к этому, и все уже в прошлом.

Василий поискал слова, чтобы утешить друга, но на ум приходили слова весьма неубедительные. К тому же Димкино разочарование перекликалось с его собственным, а он и для своего не может найти нужных слов.

Еще издали Василий заметил, что в угловом окошке на втором этаже не горит свет.

— Свет не горит, — в растерянности произнес он и остановился. Но тут же сорвался с места и кинулся к дому, взлетел на второй этаж, пробежал по коридору к своей комнатенке и возле самых дверей столкнулся с теткой Авдотьей.

— Отправила я твою Маню в роддом, — ворчливо произнесла тетка Авдотья. — Как сердце чуяло: помыла кабинет директора — и домой. А Маня уж собралась, стоит в коридоре, за стенку рукой держится. Я сразу смекнула: началось. Кликнула соседского Мишку, послала за «скорой». Только уложила ее — вот те и «скорая». Увезли. Может, уж и родила: дело-то не шибко хитрое.

— В какую больницу? — выдохнул Василий.

— Да в нашу же…

— А-а… — И Василий, крутнувшись на месте, кинулся к выходу, чуть не сшибив кого-то с ног на темной лестнице.

Димка Ерофеев молча последовал за ним, прижимая к груди пакет с водкой и закусками.

В роддоме сказали, что Мария еще не родила и пусть муж зря не ждет, под окнами не топчется, а приходит завтра в любое время. Все равно свидания не будет, а часом раньше узнает или часом позже, мир не перевернется.

— Пойдем, — сказал Димка и потянул Василия за рукав. — Завтра перед работой заскочим.

Василий молча подчинился другу. Торопиться на сей раз было некуда. В душе его установилось гнетущее безразличие ко всему на свете. Подумалось даже: «Хорошо бы, если бы Мария умерла. И ребенок тоже». Почему это было бы хорошо, почему ему так подумалось, тоже не имело никакого значения. Мало ли что думалось ему в прошлом. А лучше, когда не думается вообще.

Вечер Василий и Димка провели за бутылкой. Говорили мало. Да и о чем было говорить? Все давно переговорено.

Димка не одобрял отстраненности Василия от мира, его безразличия, но хорошо понимал своего друга, потому что сам когда-то прошел через это, знал, что словами тут не поможешь и уговорами ничего не изменишь, что Василию надо переболеть, от чего-то, некогда желанного, отвыкнуть, к чему-то, нежеланному, привыкнуть. Все проходят через одно и то же.

Вот и сам Димка привык к тому, что на нем несмываемое клеймо судимости, что приходится еженедельно, преодолевая себя, писать отчет обо всем, что видел и слышал на заводе и в институте и нести эту бумагу, называемую политдонесением, в первый отдел. Правда, вносит он в свои политдонесения далеко не все: иногда человек ляпнет что-то, не подумавши, а человек-то в основном хороший — Димка-то уж точно знает, а вставь его ляп в донесение — и нет человека. Если бы Димка не прошел через тюрьмы и лагерь, через следствие и Соньку Золотую Ножку, он, скорее всего, писал бы все подряд. А после такой школы сто раз подумаешь, прежде чем вписывать человека в бумагу: потом не отскоблишь ни человека, ни самого себя.

— Ты на кого рассчитываешь — на парня или на девку? — спрашивает Димка в темноте. Он лежит на раскладушке, закинув руки за голову и смотрит в потолок. Ему кажется, что если бы Тайка не повела себя так принципиально, он бы женился на ней и ждал бы, конечно, сына.

— Мне как-то все равно, — отвечает из темноты Василий. И добавляет: — Маня хочет, чтобы у нас были и сын и дочка.

— Это хорошо, — мечтательно соглашается Димка. И добавляет: — Я бы сына назвал Владимиром… В честь Ленина. Да и само имя мне нравится: владетель мира. Это тебе не фунт изюму.

— Х-хы, владетель мира! — усмехается Василий. — Если бы от имени зависело, владеть или не владеть, таких бы имен напридумывали… А моя вот решила, что если будет сын, назвать его Виктором. Лично мне не нравится.

— Почему?

— Буржуйское имя.

— Ерунда! Имен не бывает ни буржуйских, ни пролетарских. Я имею в виду старые имена, — поправился Димка. — Конечно, буржуй своего сына не назовет Владленом или Кимом. Или Смебуром. У нас один папаша назвал — от смерть буржуям произвел. Смешно. А Виктор — совсем не плохо: Победитель по-гречески. Глядишь, маршалом будет. Зря ты на это имя окрысился.

— Да я не окрысился, а так как-то… Не привык. А иногда кажется, что я его из-за этого имени меньше любить буду.

— Ну, это ты, скажу тебе, совсем уж в ерунду полез. Любить меньше — скажешь ведь такое… Сын ведь! Сы-ын! Понимать и чувствовать надо! Чудак, право слово…

И долго слышалось, как Димка вздыхает и ворочается на своем неудобном и коротком для его длинного тела ложе.

На другой день встали рано. Быстро позавтракали, по пути на работу заскочили в роддом. Справочная еще была закрыта, но они — особенно Димка расстарался — пристали к какой-то тетке в белом халате, проходившей через холл, и упросили узнать, что там и как Мануйлова Мария.

Через несколько минут вышла совсем еще девчушка в таком же белом халате и в белой же шапочке, из-под которой выбилась густая рыжеватая прядь. Девчушка недовольно оглядела парней усталыми прозрачными глазами, сурово свела к переносице тонкие брови:

— Это вы Мануйловой Марией интересуетесь? — И, получив утвердительные кивки, накинулась на парней: — Вы что, товарищи, совсем, что ли? Саму завотделением акушерства, товарища Сметанину, заставили ходить и узнавать. Совести у вас, товарищи, нету и сознательности. А небось, комсомольцы. Товарищ Сметанина всю ночь глаз не сомкнула, у нее два кесарева сечения за ночь было, пять разрывов промежности, а вам, видать, делать нечего…