Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Вот уже стали хорошо различимы при редком свете фонарей ограда и деревья Адмиралтейского сада, вот Сонька повернула и вошла в подъезд, уронив на тротуар искуренную папиросу. Димка остановился: дальше идти не было смысла. Не в подъезд же вслед за Сонькой.

Рядом скрипнул снег под чьими-то ногами, простуженный голос произнес ворчливо:

— Ну, чего встал? Проходи давай, проходи! Здесь стоять не положено.

Димка с испугом оглянулся и увидел милиционера в буденовке с застегнутыми под подбородком наушниками, в длинной шинели, перекрещенной желтой портупеей. Сзади виднелась стеклянная будка, которой Димка не заметил. Впрочем, он вообще ничего не замечал, кроме прямой и плоской спины идущей впереди Соньки и желтого пятна на ней.

Ничего не сказав милиционеру, который, похоже, ожидал от него каких-то объяснений, Димка развернулся и зашагал назад по бывшей Гороховой: до начала занятий оставалось минут двадцать, а до Технологического института еще топать и топать. Димка же опаздывать не привык.

Милиционер потянулся было к свистку, висевшему у него на шнурке под самым подбородком, но пальцы у него от холода стали такими нечувствительными, что он никак этот свисток нашарить не мог, так что в конце концов плюнул в сторону удаляющейся спины подозрительного гражданина и вернулся в свою будку.

Шел десятый час, когда Димка выскочил на улицу из дверей института, на ходу застегивая свое поношенное пальто. Но спешил он не домой, а в роддом, где сегодня в ночь дежурила Любаша. С тех пор, как он увидел ее впервые во время посещения роддома вместе с Василием Мануйловым, она запала ему в душу, и не было такой свободной минуты, чтобы он не видел ее сердитого лица и глаз, в которых было столько щемящей незащищенности, что Димке иногда казалось, что вот именно в эту самую минуту, когда он думает о ней, ее кто-то обижает или пытается обидеть.

Димка еще дважды с Василием посещал роддом, встречал с ним вместе Марию с сыном, но Любашу так больше и не видел. Помог Василий же: он однажды, возвращаясь с работы домой на трамвае, заметил Любашу, стоящую на остановке, выскочил из трамвая и… и чего-то наговорил ей такого, что она назвала два дня в неделю, когда ее можно встретить у ворот больницы, идущей домой после дежурства.

Лишь один из этих дней приходился на свободный от занятий в Димкином институте. И в первый же такой день, то есть в среду, он поехал к больнице, но Любаша вышла из ворот не одна, а с другими девушками, и Димка не решился к ней подойти. Так длилось и одну неделю, и другую, еще и еще. На трамвайной остановке стайка девушек распадалась, дальше Любаша ехала с подругой. Димка поодаль сопровождал их до самого дома. Девушки прощались между двумя подъездами и тут же скрывались каждая в своем.

Иногда Димка замечал, что Любаша оглядывается на него, потом стали оглядываться и другие девушки, но он делал вид, что они — и Любаша в том числе — ему совершенно безразличны, что он просто случайный попутчик — и ничего больше.

Собственная неуверенность в себе и нерешительность извели Димку вконец. Ему казалось, что как только Любаша узнает о его судимости, так тотчас же с презрением отвернется от него, как отвернулась двоюродная сестра Васильевой Марии. И тогда у него, у Димки, в жизни ничего не останется, ради чего нужно жить на этом свете.

Однажды девушки вышли из ворот, а Любаши с ними не было. Девушки заметили Димку, о чем-то пощебетали между собой и громко рассмеялись. От этого смеха Димку обдало лютым холодом, и он подумал, что зря ходит сюда, зря ждет — все зря.

Любаша появилась только через час, остановилась, поглядела в его сторону и решительно направилась прямо к Димке. Лицо ее и глаза были такими же сердитыми, как и в самый первый раз. Димка готов был провалиться на месте или убежать, но на него напал такой столбняк, как и в то далекое утро, когда он сидел в пещерке под сосной и видел, как перед ним гибнут люди: сперва Пашка Дедыко, за ним странный человек, потом Плошкин, и наконец последний из оставшихся в живых уходит с места побоища и через минуту скрывается в серой дымке ненастного утра.

— Ерофеев, почему вы преследуете меня? — воскликнула Любаша, останавливаясь в двух шагах от Димки, сверкая потемневшими от гнева глазами. — Если у вас какие-то серьезные намерения, то вы бы могли подойти ко мне и сказать о них. Это не по-советски. И тем более не по-комсомольски.

Димка, закусив нижнюю губу, молча смотрел на Любашу. Она казалась ему такой красивой, такой недосягаемой, что он искренне изумился своим предположениям, что эта необыкновенная девушка сможет… сможет… — Димка даже не мог назвать определенным словом то, что он хотел бы всем своим изломанным существом получить от этой девушки.

— Ну что вы молчите? — устало произнесла Любаша. — Пойдемте уж. А то все девчонки надо мной смеются. Вот, говорят, опять твой воздыхатель торчит под деревом.

Она потянула Димку за рукав — и только тогда он сдвинулся с места и, неуверенно ступая, зашагал рядом с ней к трамвайной остановке. Через несколько шагов Любаша остановилась, посмотрела снизу вверх на Димку строгими глазами, произнесла наставительно:

— Вася, ваш друг, мне все о вас рассказал: и что вы учились, и про внестудийные занятия, и что вас… про вас подумали так подозрительно. Вы, что же, думаете, что я такая несознательная, что не понимаю, что во всяком деле могут быть ошибки? У нас Дарья Никандровна, уж на что опытная акушерка, и то допускает ошибки в определении сроков рождения ребенка. И я тоже ошибаюсь, — продолжала Любаша все тем же строгим голосом, но для Димки этот ее голос казался самым прекрасным из всех, что он когда-либо слыхивал в своей жизни. Он готов был слушать ее наставления хоть всю жизнь, хоть десять жизней, хоть сто.

Любаша вновь остановилась и, зашагнув вперед, заглянула в Димкины глаза. Она вообще, похоже, не могла говорить просто так, не видя глаз собеседника, не чувствуя его отношения к ее словам и к себе самой.

— А это страшно… ну, это, что было с вами? — спросила она.

Глаза ее, и лицо, и голос были совсем другими: испуганными и жалостливыми-прежалостливыми, так что Димка вдруг почувствовал, как колючий спазм сдавил ему горло и на глаза навернулись слезы: так с ним еще никто не разговаривал. Даже мать. Лицо Димки исказилось от сдерживаемого желания заплакать и прижаться лицом к этой девчушке. Он хотел что-то сказать, но из горла его вырвался лишь клекот, он махнул рукой и отвернулся. И тогда Любаша снова зашла к нему спереди, протянула руку и коснулась пальцами его мокрого от слез лица.

— И не надо ничего говорить мне, — прошептала она, гладя лицо Димки шершавой ладошкой. — Я и так все понимаю. — И тут же посоветовала: — А ты поплачь, Дима, поплачь — легче будет.