Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Димка Ерофеев стоял на задней площадке прицепного вагона трамвая, подремывал: последнее время он хронически не высыпался. На работе еще держался, и даже без особого напряжения, но в дороге и на лекциях — хоть караул кричи: глаза слипаются, в ушах звон, голова сама падает на грудь, и тут хоть из пушек пали, хоть за уши дергай, проснуться нет никаких сил. Димка даже думал, не пойти ли ему к доктору, но постеснялся: подумает, что симулянт. Кто-то из все знающих стариков сказал, что это от нехватки витаминов, посоветовал пить отвары из сосновых и еловых почек. Но где их взять, эти почки? Лес, правда, рядом, но времени — вот чего Димке всегда не хватает. Так вот и висел он почти постоянно между сном и бодрствованием, даже во сне, — такое у него было ощущение.

В вагон то заходили люди, то выходили, Димку то притискивало к стенке вагона, то на площадке становилось так просторно, что хоть пляши. По этим большим или меньшим наплывам людей Димка, не открывая глаз, безошибочно определял, где остановился трамвай и какой будет следующая остановка. До института от завода трамваю трястись минут сорок, так что можно и подремать.

На пересечении проспекта Володарского с улицей Кирочной опять нахлынуло народу, кого-то прижали к Димкиному боку, похоже — женщину, женщина выставила острый локоть, уперлась им в Димкин бок. Димка чуть шевельнулся, но локоть еще сильнее вдавился в бок — и Димка открыл глаза.

Он увидел у себя почти под подбородком синюю беретку, весьма потертую и засаленную, черный с проседью локон волос с крошевом серой перхоти, выбившийся из желтого лисьего воротника, в ноздри ему повеяло запахом дешевых духов и еще чего-то застарелого, затхлого, как от бабкиного сундука, запахом знакомым и пугающим. Он сдвинул локоть женщины своим локтем чуть в сторону, но женщина тут же нервно дернулась и попыталась восстановить прежнее положение. Ей это не удалось, она вскинула голову, вывернула ее — и на Димку с ненавистью глянули черные провалы глаз с испитого костистого лица.

От этого запредельного взгляда у Димки по телу побежали мурашки: перед ним стояла следователь с Ореховой Софья Оскаровна Гертнер, по прозванию Сонька Золотая Ножка. От неожиданности Димка даже перестал дышать, но взгляда не отвел.

— Чего дергаешься? — прохрипела Сонька. — Ехаешь уже, так и ехай, не дергайся: не один в транспорте. — И отвернулась. Но локоть все-таки убрала.

Впрочем, Димка даже и не почувствовал этого. Не то чтобы память его тут же подсунула ему никогда не забываемую картину жестокой и изощренной пытки, которой подвергла его Сонька Золотая Ножка, вовсе даже нет, а просто в нем все опустилось и отупело, и лишь через минуту отозвалось ноющей болью где-то в самом низу живота, болью, о которой он стал позабывать.

Димка стоял и смотрел сверху, не в силах отвести взгляда, на синий берет и выбившуюся из желтого воротника жесткую прядь заперхотевших волос, вдыхал запах дешевых духов и еще чего-то душного и чувствовал, как его начинает бить мелкая дрожь, покалывать кожу и сводить до боли стиснутые челюсти. Ясно, до мельчайших подробностей, вспомнился банный вечер в таежной прокопченной избушке, голые тела беглых зэков, послышался возмущенный голос Пашки Дедыко: «Та я б ее зубами, зубами!..», — и на синей беретке прорезались Пашкины выпученные черные глаза, неподвижно уставившиеся в сырое небо, — и в глазах самого Димки стало темнеть, темнеть, но на него снова надавили, и это спасло его от близкого обморока.

Одна, другая остановка, кондукторша прокричала: «Проспект Дзержинского!» — и Сонька стала пробиваться к выходу. Трамвай тронулся — Димка с трудом перевел дух, но тут какая-то сила толкнула его, он кинулся вслед за Сонькой, энергично работая плечами, продрался к дверям сквозь плотную массу людей и выскочил на ходу из вагона, успев заметить, как Сонька поворачивает за угол.

Не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Димка пустился догонять Соньку. Повернув за угол на проспект Дзержинского, он увидел ее так близко от себя, что неожиданно остановился, тупо глядя на плоскую спину женщины и ее нелепо желтый воротник.

Сонька семенящими шагами шла в сторону Адмиралтейства, то есть в сторону Управления госбезопасности, на бывшую Гороховую, 2. Значит, она все еще работает там и, быть может, сегодня же вечером или ночью будет заниматься тем же самым с каким-нибудь другим человеком, чем когда-то занималась с Димкой Ерофеевым.

Сонькино «занятие» Димка никак не мог назвать допросом, тем более следствием. Несмотря на все пережитое им в заключении, оно, это «занятие», не вязалось в его представлении с образом чекиста, тем более самого Дзержинского, именем которого назвали бывшую Гороховую улицу. В этом занятии он видел что-то унизительное не только для допрашиваемого, но и для самой Соньки. Ему казалось, что и ей должно быть стыдно заниматься подобными делами, но ее, скорее всего, заставляет тот ужасный человек с голосом соседа по коммуналке Иоахима Моисеевича Катцеля, который издевательски звучал из ярких пучков света, направленных на Димку, привязанного к стулу:

— Сонья, ти слийшишь, что из себья вообьязьил йетот пьейльетайий? Он, вийдишь ли, самий пьейедовой, а ми с тобой… Хто, скажьи на мьивость, тогда ми с тобой, Сонья?

Сонька перешла Мойку по Красному мосту. Димка последовал вслед за нею всего шагах в тридцати. Ему ужасно хотелось еще раз заглянуть в провальные глаза Соньки, испытать холодок ужаса и на что-то решиться. «Та я б ее зубами, зубами!» — стучало у него в мозгу мотающейся от ветра незакрытой форточкой. Но Сонька шла не оглядываясь; ей, видать, и в голову не приходило, что кто-то может преследовать ее на знаменитой Гороховой. Она один лишь раз остановилась, чтобы закурить, при этом повернулась к Димке боком, а к ветру со стороны Ладоги спиной, затем продолжила свой путь, и над ее головой время от времени вспухало голубоватое облачко дыма и тут же уносилось в сторону и рассеивалось.

И Димке показалось, что все это с ним происходит во сне. Только раньше во сне ему виделась Сонька, подвигающаяся к нему, привязанному к стулу, вихляющей походкой, слышалось во сне змеиное шуршание ее шагов — и он просыпался от боли. Теперь он сам шел за Сонькой, не зная зачем, и ему не верилось, что в этой плоской женской фигуре с ярким желтым пятном заключена именно та ужасная Сонька Золотая Ножка из следственной камеры. Эта и та не совмещались, невозможно было представить, что та — настоящая женщина, что она ест и пьет, как все люди, спит на нормальной кровати, чувствует холод и жару, ездит в трамвае и ходит по улицам Ленинграда. Тем более невозможно было представить, что у нее есть дети, муж и даже родители. Казалось, что она взялась из ничего и ниоткуда, что ее, как Адама, вылепили из глины, но забыли вдохнуть в нее душу, что она только и способна на то, чтобы делать свое постыдное «дело», что, наконец, она никогда не выходит из «казенного дома», что именно там она возникла из мрака его подземелий. И если даже убить эту идущую впереди женщину, та Сонька Золотая Ножка не исчезнет, потому что никуда не исчезнет страшный человек из света, с его корявыми словами и гнусным хихиканьем.