Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Но Димка дернул головой, шагнул назад, вытер рукавом глаза, заговорил хрипло:

— Ничего, это я так. Это пройдет. Ты не думай, что я… что мне… А только у меня кроме тебя никого нет… Никого нет дороже. — И тут же поправился: — Конечно, родители, братишка, но это не то, это совсем другое.

— Я понимаю! — воскликнула Любаша и, схватив его за руку, потащила к остановке. — Я все понимаю, Димочка! — Но через несколько шагов снова заступила вперед, глянула с надеждой: — А ты правда меня любишь?

— Правда! — выдохнул Димка, хотя еще ни разу не употреблял ни про себя, ни тем более вслух этого слова, однако испытывая что-то совершенно небывалое, в то же время похожее на что-то, что с ним уже было. Впрочем, он не доискивался, было это на самом деле или ему только показалось. Главное, что вот она — Любаша, он может даже дотронуться до нее — и от этого дыхание у него то и дело перехватывало, ему хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы Любаша поверила, что он действительно ее любит и любил всегда, с той первой минуты, как увидел ее выходящей из двери в белом халате и в белой же шапочке.

Димка оглянулся по сторонам, ища, что бы такое сделать необыкновенного, но вокруг ничего такого не было, что привлекло бы его внимание и было достойно вмешательства его, Димкиной, непомерной силы.

Шел снег, мела поземка, на остановке трамвая топтался мерзнущий народ, серые дома едва выступали из серой же мути, серые деревья мотали растрепанными верхушками. Нет, положительно ничего нельзя было сделать, чтобы доказать Любаше его невозможную к ней любовь.

Подошел трамвай, они забрались в вагон и встали в уголок. Димка загородил Любашу своим телом, уперся руками в поручни, так что она оказалась как бы изолированной от всего мира, и ни один человек не сможет до нее даже дотронуться, сколько бы народу ни набилось в вагон. А народу было не так уж много, так что Димка не имел возможности доказать Любаше свою силу и свое желание защитить ее от всяческих напастей. Да и ехать им недалеко, можно было бы и пешком пройтись, но они оба не сразу осознавали, что лучше было бы им сделать, а что не делать вовсе. Впрочем, все это: и погода, и трамвай, и люди не имело значения, а имело значение то, что с каждой минутой росло в них и крепло, охватывая весь мир, вызывая в них изумление своей новизной и необыкновенностью.

Через несколько минут Любаша, засмеявшись, уткнулась Димке лицом в плечо, потерлась слегка о его колючее пальто, потом чуть отшатнулась, заглядывая снизу в его пасмурные глаза.

— Ты чего? — спросил Димка, растягивая губы в широкой улыбке.

— Так, — сказала Любаша, но тут же, спохватившись, пояснила: — Ты не подумай: ничего плохого.

— Я и не думаю.

— Правда? — Снова она придвинулась к нему и тихо произнесла: — Мы же теперь всегда будем говорить друг другу одну правду? Да?

— А как же иначе? — удивился Димка.

— Давай выйдем! — восторженно воскликнула Любаша и потянула его вон из вагона.

Перебежав улицу и оказавшись на тротуаре, засыпанном снегом, они вдруг расхохотались ни с того ни с сего, взялись за руки и пошли, толкая друг друга плечами и испытывая от этого непередаваемую радость.

И снова Любаша заступила ему дорогу, заглянула в глаза.

— А знаешь, что я тогда подумала?

Димка лишь помотал головой, растягивая рот в глупейшей улыбке: ему казалось, что она сейчас скажет что-то такое, от чего они оба упадут со смеху.

— А ты не будешь смеяться?

Димка еще шире растянул свой рот, моргая глазами и пряча руки за спину: ему все время хотелось обнять ее, прижать к себе с такой силой, чтобы самому задохнуться от переполнявших его непонятных ему ощущений, но он боялся сделать ей больно, боялся, что она снова глянет на него строго и сердито — и тогда уж наверняка все кончится, тем более что он все еще не мог поверить, что вот она, Любаша, совсем рядом, и ничто и никто не мешает ему смотреть на нее и слушать ее голос.

— Я подумала… — тихо произнесла Любаша, доверчиво касаясь пальцами его колючего подбородка, — я подумала, что у нас будет четверо детей: два мальчика и две девочки. — И посмотрела на Димку, вытянувшись и замерев, в ожидании и тревоге.

И опять Димка задохнулся от невозможной нежности к этой девчушке, крякнул, не находя слов, глянул по сторонам, вдруг наклонился, обхватил Любашу поперек одной рукой, другой подхватил под коленки, вскинул перед собой ее почти невесомое тело и понес, крепко прижимая к груди.

— Сумасшедший, — проворковала Любаша ему в ухо, обвив руками его шею. — И вообще, я еще не жена тебе, чтобы носить меня на руках.

— Ну и что? — удивился Димка. — Разве нельзя?

— Ладно уж, неси, — разрешила Любаша, прижимаясь щекой к его щеке. — Только вон до того угла.

С тех пор Димка каждый вечер либо встречает Любашу у ворот больницы, либо из мединститута, либо торчит в приемном покое, дожидаясь, когда она сможет освободиться хотя бы на минутку, чтобы увидеть ее глаза и поверить, что все это правда, а не сон. А в выходные дни, если Любаша не дежурит в больнице, а Димка не работает на заводе над выполнением плана, они встречаются в библиотеке, сидят рядышком и делают вид, что читают, а на самом деле прислушиваются друг к другу, ловя каждое движение, дыхание, прерывистые вздохи и осторожный шепот. Встречаться им больше негде: дома у Любаши большая семья, больная мать, строгий и даже суровый отец. У Димки семья поменьше, но он все не решается привести Любашу в свой дом, не решается признаться родителям, что у него появилась девушка, хотя мать догадывается, и отец тоже, но не подают вида. Димка уже предлагал Любаше пожениться, но предлагал робко, неуверенно. Однако она не согласилась: сначала надо закончить институт, а уж потом… а то пойдут дети — какая уж тогда учеба…

Василий Мануйлов столкнулся с Димкой Ерофеевым на проходной. Длинная череда уставших и молчаливых людей тянулась сквозь проходную. Шуршали шаги, шуршали невнятные голоса. Один Димка куда-то ужасно спешил: может, на лекции в институт, может, еще куда, иначе бы Василий его и не заметил. Он заступил Димке дорогу, тот вскинул голову, узнал Василия, обрадовался.

— Вась, вот здорово! Ты где пропадаешь?

— Как это где? — опешил Василий.

— Да не видно тебя — я вот о чем, — радостно хохотнул Димка.

Василий изумленно качнул головой: это был совершенно другой Димка, какого он никогда не знал. Тот был всегда хмурый и углубленный в себя, этот так и светился весь от какой-то непонятной радости, пасмурные глаза его были совсем не пасмурные, а даже наоборот — искрились прозрачным светом, как вода в Финском заливе под весенним солнцем.

— Чего это ты? — спросил Василий, уже догадываясь, почему так Димка изменился за то время, что он его не видел.