Вадим Саралидзе - Легенда о Коловрате

– Здравствуй Ингварь Ингваревич, здравствуй и ты, Евпатий Львович. Ну, рассказывайте, за каким делом пожаловали?

Ингварь хотел ответить, но Евпатий с жаром перебил его:

– А то ты не знаешь! Батый топчет землю рязанскую, надобно воевод созывать, а ты недоимки в казне считаешь?!

Михаил, нисколько не смутившись и не обидевшись, жестом отослал бояр и отвечал удивленно:

– О чем же мне еще заботиться, как не о казне? Это дело первое. Казна – это высокие стены, острые мечи, добрые кони, могучая дружина. Как же по-иному? А что до войска татарского, так про это мне и без вашего посольства известно. Нешто и вам непонятно было, когда Батый волжских булгар разбил, куда он дальше рать свою поведет? Или на авось надеялись?

Евпатий открыл было рот, но в этот раз Ингварь ответил вместо него:

– Великий князь рязанский, Юрий Игоревич, велел тебе кланяться.

Михаил Всеволодович кивнул в ответ на поклон, усмехаясь недобро:

– Неужто просьба какая? А то я что-то не видал давно рязанских послов с поклонами.

Ингварь отвечал спокойно и с достоинством, не замечая издевки.

– Пришла беда великая на рязанскую землю. Поганые полчища язычников, рать Батыги-сыроядца. Чтобы защитить города русские, князь Юрий рязанский и князья пронские и муромские просят тебя забыть старые вражды и усобицы и единой ратью против лютого врага выступить, сим защитить земли и людей крещеных от супостата.

Черниговский князь слушал эту речь, и все больше гнева и презрения разгоралось на его бледном благородном лице. Какое-то время он молчал, испытывая взглядом то Ингваря, то Евпатия. Наконец, сдерживая гнев в голосе, он вымолвил:

– Значит, когда беда у ворот, можно усобицы и забыть. Так, выходит? А когда на мунгалов шли походом, чтоб на реке Калке биться, не были рязанские князья так любезны. Отвечали гордо на Киевском совете, что у Рязани свой интерес, что не пойдут рязанцы и рати не пошлют. Где же теперь ваша гордость?

Евпатий ударил себя в грудь кулаком и с яростной мольбой обратился к Михаилу Всеволодовичу:

– Пойми ты, князь! Скоро сеча будет великая, и рязанская дружина не за себя стоять будет – за всю Русь. Если не выступим сейчас всем миром, передавит нас Батый по одному.

– Вот как! А где же были храбрые рязанцы, за всю Русь стоящие, когда дружины черниговские, киевские и галицкие от татарских стрел гибли? Калачи ели за высокими стенами? А? А где был князь Юрий Игоревич и отец твой, Ингварь, когда Субудай на телах наших отцов и братьев себе пир устраивал? Где вы были с вашими мудрыми речами, когда на совете говорили, что нужно гадину в зародыше истребить, на чужой земле, пока она к нам на порог, поганая, не приползла?!

Михаил, с огнем во взгляде, несколько раз ударил кулаком в ладонь, словно уничтожая невидимого змееныша, и, тяжело дыша, глядел на послов.

Евпатий стоял, сжимая зубы, ярость горячими волнами охватывала его с каждым ударом сердца, огонь внутри разгорался все сильней, раздуваемый невидимыми мехами. Ингварь же смотрел на черниговца с мольбой и укором, все еще надеясь вразумить его:

– Мы скорбим по князьям, что на Калке татары побили. Только то поход был за псов половецких, которые вас на поле брани и предали. А мы тебя зовем в поход спасти жизни христианские. Ужели ты, мне известно, человек во Христа верующий, не пойдешь за веру свою, супротив язычника поганого, поругателя святой веры – Батыя?

Михаил Всеволодович уже вернул себе спокойствие и ответствовал с прежней издевкой:

– Это каких-таких христиан в Рязани спасать надобно? Тех, которые своих братьев, как гусей на празднике, режут?

Ингварь сжал губы, так, что они побелели. Намекал ему черниговский князь на давнюю резню на съезде рязанцев в Исадах, когда Глеб Владимирович, удельный князь рязанский, обманом заманил и умертвил шестерых своих братьев. Лишь отцу Ингваря удалось Божьим промыслом избежать ловушки и потом, победив братоубийцу в ратном бою, получить великое княжество.

– Зря ты, Михаил Всеволодович, не все рязанцы таковы. – Евпатий смотрел исподлобья, пылающими, словно угли, глазами. – Мой отец, воевода Лев Романыч, был не таков. И с тобой на Калку мунгалов бить пошел. И голову свою там за землю Русскую сложил. Или не помнишь, князь?

Михаил смерил Коловрата взглядом. И верно. Как он мог не узнать этот яростный взор, эти удалые повадки. Хорошо помнил он его отца, Льва Романыча, и последний раз, когда его видал. Было это во время битвы на Калке.

Половцы бежали с поля боя, внося сумятицу в русские полки, а следом грянула монгольская конница. Все перемешались, и началась смертельная давка, такая, что вздохнуть было нельзя, не то что мечом ударить. Рязанский воевода, рубившийся двумя мечами рядом с Михаилом, оказался прижат к здоровенному татарскому мурзе, с которым бился прежде. Басурман рычал, стараясь сдавить волосатой ручищей горло русича, но Лев Романыч изловчился и всадил ему между пластин панциря засапожный нож. И в глазах у него была та же бешеная ярость, что сейчас у его сына. Потом Михаила уволокла с собой река отступавших воинов, и воеводу он больше не видал. Но запомнил навсегда.

Князь, не в силах выдержать взгляд Коловрата, отвел глаза и сказал:

– Хорошо же. В добрую память об отце твоем дам вам в подмогу лучшую свою сотню из старшей дружины. Это честная мена за его помощь. Князю же, Юрию Игоревичу, передайте, что Михаил Всеволодович войска не даст. Довольно уже черниговским ратникам свои кости в чужой земле оставлять.

Евпатий слушал это известие, и красная пелена застила его взор. Значит, все напрасно. Напрасно Настю одну оставлял, напрасно с Федором не поехал, напрасно коней гнал до Чернигова. Не будет помощи. Крупная дрожь стала вдруг бить его, а дыхание сделалось тяжким и страшным, как у дикого быка. Михаил Всеволодович в опаске невольно сделал шаг назад, а Ингварь удивленно покосился на товарища. Глаза Коловрата смотрели мимо, словно видели что-то ужасное и другим недоступное. Он указал дрожащим перстом вперед и вымолвил страшным от боли голосом:

– На чужой земле не хотите кости оставлять, так в своей схороните. Вижу я, что и град ты свой не сбережешь, и дружину потеряешь. А сам ты, князь, грех свой искупишь только смертию лютой, от меча языческого. И стать тебе святым мучеником за веру христианскую. Так вижу…

Покрасневшие, налившиеся кровью глаза Евпатия внезапно закатились, и он рухнул навзничь на пол белокаменной княжеской палаты.

Земля, раскинувшаяся от Рязанских стен до татарского стана, будто вымерла. Ни травинка не шелохнется, ни листочек. Даже птиц не видно, попрятались, напугавшись невесть чего. И словно бы идет жизнь своим чередом, только повисла над лесом и степью плита гранитная, неподъемная – вместо неба. Вот-вот упадет. Лишь мелкий ноябрьский снежок сыплет, укрывает землю тонким саваном. Знает природа, что нависла над русской землей великая беда. Хлопает черными крыльями ордынское воронье, разевает железные ненасытные клювы, учуяв добычу, высматривает недобрым глазом, чем бы поживиться.