Вадим Саралидзе - Легенда о Коловрате

Батый долго молчал, переводя равнодушный взгляд с одного русича на другого. Затем вытер измазанные мясным соком пальцы о расшитые шелком штаны и глянул прямо в глаза княжичу:

– Мне интересно посмотреть на вас. Ведь Резан первый урусский город, который будет моим.

С этими словами молодой хан поднялся и подошел к прямоугольнику полированного металла, висящему на задней стене шатра и ярко освещенному несколькими жаровнями. На листе была выбита карта, где обозначались все передвижения мунгалского войска в предстоящей кампании. И первой целью похода значилась Рязань.

Слова упали каменными глыбами и развеяли все сомнения – прибывшее в лагерь Батыги посольство уже ничего не могло изменить. Батый пришел на Дикое поле, чтобы захватить город князя Юрия, а дары его принял только, чтоб лишний раз плюнуть врагу в лицо.

Внук Чингисхана положил руку на карту и любовно ее погладил:

– Этой земле нужен хозяин, – неискренняя улыбка растянула губы хана. – А вы ешьте, ешьте. Те, кто стоит передо мной на коленях, будут сыты.

Федор задохнулся от неслыханного вероломства. Кровь отлила от лица, а горло забил удушающий колючий комок ненависти, ярости и непреодолимого желания разорвать узкоглазого нехристя на куски. Княжич не первый раз ездил договариваться с захватчиками, но даже половцы никогда не вели себя так подло. Вцепившись в край стола, он наклонился вперед, прожигая мунгалского хана горящим взором, и процедил сквозь зубы:

– Гляди, как бы сам на колени не встал.

Батый посмотрел на Афанасия Прокшича, но черниговский боярин онемел от страха.

– Переведи! – резкого бросил внук Чингизхана, и толмач вздрогнул, как от удара кнутом. – Ну, что замолчал?

Духу у толмача повторить именно то, что сказал княжич, у него не хватило, однако молчать было нельзя. Обливаясь потом, Нездила выдавил:

– На Руси есть такая поговорка, княжич говорит. Прежде чем закончишь дело, нельзя говорить «готово!» – такой смысл.

Сказав последнее слово, Афанасий оглянулся на Федора – в этот миг он так ненавидел его, как никогда и никого дотоле. Сцепив зубы, Нездила налил себе полный кубок кумыса и осушил одним глотком. Поганые татары запросто могли вырвать язык за дерзкое слово именно ему – толмачу!

Железная рука страха слегка разжалась, но злость, стыд и обида продолжали душить боярина. Еще никогда он не злился на Федора с такой неукротимой силой.

Хотя ненавидел его он столько, сколько знал. У дерзкого мальчишки было все, чего неистово желал Афанасий Прокшич, – власть, доблесть, смелость… и, конечно, Евпраксия. В будущем этот счастливчик будет править Рязанским княжеством, а возможно, не только им. За ним идут люди, а на что надеяться самому Нездиле? На нелюбимую жену и прозябание в княжеских советниках?

Когда он узнал, что Евпраксия родила Федору сына, он три дня пил фряжское вино, закрывшись от всех. Это ему – Афанасию, красавцу и ученому мужу, послу черниговского князя при дворе никейского царя, она должна была достаться. Это он ее заслужил своей беззаветной любовью и почитанием. Но все досталось невеже, единственная заслуга которого – высокородный отец. Но если Федор домой не вернется…

Нездила содрогнулся и быстро глянул по сторонам – не догадался ли кто о его крамольных мыслях? Но всем было сейчас не до страстей толмача. Тяжелые взгляды русичей прикипели к Батыю, который отошел от карты и с прищуром смотрел на Федора. Ноздри мунгала раздувались, а желваки ходили ходуном.

– Думаешь, я встану на колени перед кем-то из вас? – холодно бросил он, снова сел за стол и, оторвав большой кусок мяса, впился в него зубами.

Цогт хлопнул в ладоши, из темных углов шатра послышалась музыка и на свет выступили танцовщицы. Их тонкие гибкие тела прикрывали цветастые полупрозрачные шелка, на шеях, бедрах, запястьях и щиколотках звенели бессчётные украшения. Девушки сверкали подведенными сурьмой глазами и извивались, будто змеи.

Мунгалы одобрительно зашумели, а некоторые даже встали из-за стола и отошли, чтобы понаблюдать за танцем.

Музыка заглушала голоса, позволяя рязанским послам обсудить дальнейшие планы. Нужно было возвращаться домой как можно быстрее и предупредить Юрия Ингваревича о том, что Батый собирается идти на город.

Нездила в разговоре участия не принимал. Он сидел с мрачным видом, предаваясь тяжелым думам. Будущее представлялось безрадостным – Рязань не выстоит. По сравнению с бесчисленными татарскими полчищами, княжеская дружина выглядела просто смехотворно. А умирать за город, который так и не стал ему домом, Афанасий Прокшич не имел никакого желания. Любимая женщина здесь принадлежала другому, а в глазах всего княжеского двора он – высокородный боярин – оставался всего лишь черниговским выскочкой. Так за что же кровь проливать?

Горше всего становилось от мысли, что нет от этой подлой судьбы исхода. Некуда было податься, негде найти спасения.

– Доблестный Субудай-багатур хочет поговорить с досточтимым советником коназа Федора, – раздался возле самого уха негромкий голос. Нездила вздрогнул и оглянулся. Позади стоял, согнувшись в уважительном поклоне, слуга-мунгал. Боярин перевел взгляд на тучного военачальника, восседавшего по правую руку от своего господина, и тот приветственно кивнул.

Рязанские послы все еще оживленно обсуждали дальнейшие планы, а потому никто не обратил внимания, когда Нездила встал и пошел за прислужником.

– Садись, ильчи-нойон, – пригласил Субудай после того, как гость поклонился Батыю, – хан сидел совсем рядом и сдержанно кивнул на вежливое приветствие.

– Ты слишком высоко величаешь меня, тумэнбаши. Я лишь скромный толмач при коназе Федоре.

Когда Афанасий Прокшич опустился рядом с военачальником, расторопный служка тут же поставил перед ним кубок и налил его до краев.

– А что ж так? – поднял свою чашу Субудай и пригубил, всем своим видом показывая, что ждет от собеседника того же. – Ты похож на человека высокородного, на славного багатура, которому должно командовать тысячей, а не только чужие слова переводить.

Нездила с горечью усмехнулся – ханский советник высказал именно то, о чем и сам он не раз думал, проклиная несправедливость судьбы.

– Я родом из Смоленска. А батюшка мой, Прокша, служил пронскому коназу Глебу Владимировичу. Был его правой рукой и сподвижником.

– Слышал про коназа Глеба, – кивнул Субудай, буравя Афанасия Прокшича внимательным взглядом.

Тот усмехнулся:

– Конечно. Его еще отступником кличут за то, что перебил своих братьев в Исадах. После этого много крови было пролито, Глеб бежал к половцам, а отца моего лишили всех почестей и должностей, а мне пришлось уехать из города, чтобы не прозябать всю жизнь с клеймом сына отступнического прислужника. Теперь я при дворе рязанского князя подвизаюсь. И хорошо, хоть так.