Пётр Федоренко - Лепта

Александр Андреевич растерялся от этого неожиданного тоста, от общего внимания, но увидел, что смотрят на него дружелюбно, доброжелательно, с улыбкой, и успокоился, поднял навстречу свой бокал с шампанским.

Чернышевский дотянулся к нему прежде всех.

— Присоединяюсь к Ивану Сергеевичу. Пусть Россия примет вас по достоинству.

Некрасов в эту минуту проговорил шепотом, держась за больное горло:

— На вас они и помирятся. Я с умыслом устроил этот обед, чтобы они помирились. Иван Сергеевич гневается на Чернышевского за статью…

Прав был Тургенев: нигде в Петербурге так не сближаются, как за обедом. После второго тоста — за талант Ивана Сергеевича — застолье перемешалось. Александр Андреевич оказался рядом с Чернышевским и заговорил, удивляясь себе, свободно, раскованно:

— Я благодарен случаю, который свел нас здесь. Будучи в прошлом году в Лондоне у Герцена, я много слышал о вас, Николай Гаврилович. Мне рекомендовали познакомиться с вами. Да вот сегодня и Иван Сергеевич — тоже. Признаться, я большую нужду в вас имею. Вы человек современный, широко образованный, близкий моему предмету, искусству, много могли бы внести ясности в мои размышления.

Чернышевский удивился:

— Помилуйте, Александр Андреевич, сколько я знаю из статьи Гоголя о вас, вы человек глубоко верующий, чем же я могу вам быть полезен? Ведь я — теперь это можно сказать вслух — атеист.

Голос у Чернышевского был тонок, писклив на высоких вопросительных нотах.

— С той поры много воды утекло, — вздохнул Александр Андреевич. — Я давно утратил веру, в чем себе боялся сознаться, не то что Гоголю. А теперь сознался… И набрался смелости от прежних путей в искусстве отказаться. Но ступить на нехоженую дорогу страшно. Я вам откроюсь: я был в Лондоне, говорил с Герценом о том, каким быть моему искусству в новом времени, в новой жизни, где нет веры в бога… С вами я тоже хотел бы говорить об этом.

Чернышевский отозвался:

— Охотно и с удовольствием… надеюсь быть не столько вам полезным, сколько от вас пользы получить. У вас за плечами огромный опыт.

Они договорились о встрече у Чернышевского. За столом продолжался горячий разговор. Тургенев говорил о крестьянах:

— Никто теперь не спорит о необходимости свободы для крестьян. Как их освободить — вот что необходимо знать. На каких условиях?

Чернышевский вмешался:

— Свободу, Иван Сергеевич, должно представлять без условий. Иначе это не свобода.

Александр Андреевич поднялся под шум голосов. Ему в Эрмитаж надо. Вот-вот приедет государь.

Бочком выбрался из-за стола, отправился не прощаясь.

Неожиданно у выхода его окликнули:

— Саша!

Он остановился. Боже мой, да ведь это Петя Измайлов! Он! Все такой же худющий, размахивающий руками.

— Саша! Милый, бородатенький, старенький! Ты ли это? Ты! Боже мой! Дай обниму, дай обниму моего миленького дружка закадычного. Никого ты не застал, все отправились в путь дальний: матушка твоя Екатерина Ивановна, батюшка Андрей Иванович…

У пьяненького Петра Петровича слезы в голосе. Обниматься с ним, забытым, странно.

— Не казни ты меня, Петя. Эту боль не изживу. Родителям не был опорой. — Александр Андреевич вдруг всхлипнул. — Как я рад видеть тебя, Петя… — он прижал руку к сердцу: знак юношеского союза…

— А где же Сережа? Он-то приехал? Обоих я вас жду не дождусь. Где же картина твоя, Саша? В Эрмитаже? Царь будет ее смотреть? Славно. Мне покажешь?

— Конечно, — Александр Андреевич внимательно посмотрел в глаза Петру Петровичу. — Ты, Петя, в молодости говаривал: царизм — одна кора. А что сейчас скажешь?

— Крепенькая у тебя память, крепенькая. Скажу: жизнь меня пообтесала. Жить-то надо, Саша, надо деток поднимать, на пропитание зарабатывать. Да. А тут видишь, новый государь сам хочет освободить народ… Я вот с Павлом Ивановичем контракт подписал: отделать его особняк. Павел Иванович денег не жалеет. Да ведь и то — меня с моими мастерами нарасхват. Не знакомы ли?

Александр Андреевич поймал на себе чей-то смеющийся взгляд. Перед ним с бокалом вина в поднятой руке сидел Кваснин. Вот так встреча! Еще одна неожиданность. Сто лет, сто зим не виделись. С сорок пятого, с того времени, как приезжал в Рим государь Николай Первый. Но узнать Кваснина легко. Он — прежний румяный господин. Виски вот только засеребрились. Одет по последней моде: темно-красный сюртук с черным бархатным воротником.

— Ба-ба-ба, Павел Иванович!

— Здравствуйте, Александр Андреевич!

— Павел Иванович, вы-то своих крестьян освобождаете? — огорошил щеголя своим вопросом Александр Андреевич.

Кваснин с удивлением вскинул брови:

— Вас это волнует? Оставьте. Все время были в стороне от жизни, в своей келье, и на тебе! Занимайтесь-ка лучше своими картинами, батенька.

— Благодарю за совет. Рад, Павел Иванович, что вас увидел. Я теперь намереваюсь жить в Петербурге, стало быть, встретимся.

— До свидания, — сказал Кваснин. Он сказал это, потому что Александр Андреевич, поклонившись ему, уже был за дверью. Кваснин посмотрел ему вслед, сожалея: «Все такой же не от мира сего…»

Едва царская карета вкатилась на Дворцовую площадь, над Зимним взлетел и затрепетал на ветру желтый императорский штандарт с черным двухглавым орлом — знак того, что Александр Второй в Петербурге.

Государь прибыл из Царского Села на три дня. Послезавтра 30 мая он будет присутствовать на освящении Исаакиевского собора, завтра слушает доклады министров по крестьянскому вопросу, а сегодня посетит в Эрмитаже выставку картины художника Иванова.

«Слава богу, нынче все и решится», — подумал Александр Андреевич. Он уже более часа находился во дворце, у каменной лестницы Эрмитажа, где собрались художники. Это были Федор Антонович Бруни, Алексей Тарасович Марков, Константин Андреевич Тон, Николай Степанович Пименов. Александр Андреевич с доброй улыбкой посматривал на своих старых знакомцев. Ведь всю жизнь пути их постоянно пересекались: в Академии еще в пору учебы, в Риме, сейчас… Все они теперь профессора Академии, наверное, нынешние воспитанники их называют праотцами. Пименов искренне рад ему, то и дело пожимает руку, улыбается. Склонившись к уху, сказал:

— Ваша картина подлинно как у старых мастеров-итальянцев. Рядом с ней другие нынешние исторические живописцы, — он покосился на Бруни, — жанристы…

Но вот послышалось: государь, государь! Александр Второй вошел впереди свиты в кофейном сюртуке с погонами и аксельбантом, пышноусый, рыжеватые усы почти сливались с бакенбардами, степенный, важный. Войдя, он подождал графа Адлерберга и продолжал с ним разговор:

— Не понимаю, как такая мысль может войти в голову человеку, знающему мой образ мыслей и мои желания. Предпринимая путешествие по внутренним губерниям, я хочу лично убедиться в положении крестьянского дела в провинции.