Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Вслед за Плошкиным мелко перекрестился и Пашка Дедыко. Немного помедлив — и Ерофеев, который последний раз крестился лет десять назад — до того, как его приняли в комсомол.

Смерть придвинулась к беглецам так близко, что они уже ощущали ее своими измученными телами. Если несколько минут назад она не казалась им такой уж реальной, то теперь каждый из них представлял себе грузина, в предсмертном ужасе поющего песню, и Смерть, приближающуюся к нему вплотную медленными, неспешными шагами.

Что Смерть — это всего и почти всегда лишь обыкновенные люди, знал один только Плошкин, повидавший на своем веку эту Смерть в разных ее обличьях. Парням же она представлялась именно такой, какой ее изображают на картинках: безобразной старухой с зазубренной косой в когтистых руках.

Только сейчас каждый из них понял со всей очевидностью, что им от нее не уйти, как бы они ни торопились.

— Да-а, — произнес Плошкин, вглядываясь в голубоватую дымку, застилающую гари на той стороне долины. — Ушлые мужики идут по нашему следу. — И, повернувшись к парням: — Что будем делать, робяты?

— Итить, — предложил Пашка, но в голосе его уже не слышалось той уверенности, с какой он поддерживал до этого каждое слово бригадира.

— Итить-то итить, да как? — вот в чем вопрос, — вздохнул Плошкин и опустился на траву. — Не сегодня, так завтрева они нас догонют. Жалости у них нету: постреляют — и все тут. Потому как гнать нас назад — одна для них морока. Оно можно бы разойтись в разные стороны, тогда, бог даст, кто-то да уцелеет, да только навряд. Вот и не знаю я, как лучше помирать — всем сразу или по-одному. Решайте, робяты.

Парни стояли над Плошкиным и тупо смотрели на его склоненную голову, на которой ветер шевелил мягкие седые волосы, отросшие на воле.

Плошкин, не дождавшись ответа, покряхтел, поднялся, закинул за спину туес и винтовку, махнул рукой.

— Пошли дальше, чего уж там… — и зашагал вверх через поляну.

И парни, переглянувшись, подхватились и заспешили следом.

На этот раз Плошкин, едва они пересекли поляну, двинулся вдоль хребтины, не забираясь в кедровник, и часа через два они вышли к старым гарям и остановились в тени деревьев. Плошкин, велев ребятам погодить здесь и не высовываться, осторожно, иногда пригибаясь, продвинулся чуть вперед и, схоронившись за корнями павшей пихты, долго оглядывал гари по скату хребта до низу и дальше, к скалам. Потом вернулся к парням.

— Вы вот что, робяты, — заговорил он деловито. — Счас, такое дело, ноги в руки и топайте дале, но уже без меня.

— Як цэ — без вас? — дернулся Пашка Дедыко.

— Погодь, Павел, не шебарши. У меня вот какая думка: энти, что идут за нами, вот-вот подымутся сюды. Я их тут подожду и, бог даст… — Плошкин не договорил, нахмурился, мотнул головой. — А вы идите. Идите к той горе. Как придете к реке, найдите там укромное местечко и затаитесь. И постарайтесь следов за собой не оставлять: ни там ветку сломать, ни еще что, ни костров разжигать. И не шуметь. Поняли? Услышите стрельбу — не паникуйте. Жив буду — догоню. Два дня меня не будет — идите по реке вниз. Там, сказывали, есть пороги. Так вот, как минуете энти пороги, вяжите плот и плывите аж до другой реки. А там… Я и сам не знаю, как там дальше. Разберетесь, чай, не маленькие. Ну, с богом!

И Плошкин вдруг привлек к себе Ерофеева, обхватил руками за плечи, тиснул раза два, ткнулся щекой в его щеку, отпустил, потом шагнул к Пашке и его тиснул и потрепал по голове. Отступил от них на пару шагов, снял шапку, поклонился.

— Так что, не поминайте лихом, робяты! Если в чем виноват перед вами — простите: не со зла, жизня заставляла. А теперь… идите! — махнул рукой и отвернулся.

Когда за спиной затихли шаги, Плошкин обернулся и проводил глазами две сиротливые фигурки, и смотрел до тех пор, пока парни не скрылись из виду. Они уходили, то и дело останавливаясь и оборачиваясь, будто ждали, что бригадир позовет их назад, а потом пропали из глаз как-то сразу, повернув за молодой ельник. Плошкин отер глаза рукавом, вздохнул, снова осторожно выбрался на гарь и затаился за корнями упавшей пихты.

Прямо перед ним расстилалась большая поляна в пестром узорочье первоцветов, ее пересекала, поднимаясь вверх, чуть приметная звериная тропа. Справа и слева стоял облитый солнцем лес, но не сплошной, а куртинами; за спиной же шли вверх по склону лишь отдельные пихты да ели, да низкорослый мрачноватый подрост, среди травы торчали серые валуны, еще выше лиловели заросли кедровника, за ними выцветшее полотнище гольцов, над гольцами чернели скальные выступы.

А над всем этим висело яркое закатное солнце.

Сидор Силыч был уверен, что преследователи пойдут по звериной тропе и непременно выйдут на поляну. Вот как они дойдут до вон того камня, так он и выстрелит. Конечно, надо бы поближе устроиться, чтобы наверняка, — хоть бы вон за тем бугорком, — но тогда у него не остается места для маневра. Хорошо, если их двое-трое, а если четверо-пятеро? А у него всего четыре патрона. Да и стрелял он давно, лет, почитай, пятнадцать назад, так что неизвестно, как получится. А когда-то был призовым стрелком, и на германской в его обязанности входило во время атаки снимать вражеских пулеметчиков.

Сидор Силыч уложил винтовку в развилку между корнями, прицелился несколько раз сперва в камень слева от тропы, потом в пенек, торчащий справа, тщательно совмещая прицельную рамку с мушкой, убрал из-под локтей веточки и камешки, долго укладывался поудобнее, раскинув ноги и уперев подошвы сапог в сдвинутую ими землю.

Ждать пришлось долго. Солнце за спиной оседлало хребет, лучи его скользили по склону сопки, тени вытянулись и загустели. Сидор Силыч решил уж, что преследователи миновали его стороной, потому что хоть и в гору, но ходоки они, должно быть, хорошие, и давно бы им следовало подняться сюда. Не исключено также, что решили заночевать внизу, у воды.

От напряжения у Плошкина стали слезиться глаза. Он вспомнил, что на германской ему перед атакой взводный давал сахару для остроты зрения, и, достав из туеса измятый кусок пчелиных сот, стал жевать сладкую массу, время от времени закрывая глаза, чтоб отдохнули.

И сладость меда, и запах весеннего разнотравья, нагретого солнцем, потянули память Сидора Силыча в родную сторону, на Рязанщину, в деревню под названьем Переверстенье. Там тоже сейчас все цветет, уже давно отсеялись, и зеленя вымахали, поди, будь здоров какие, а на огороде вокруг четырех ульев с утра до вечера гудит и гудит радостным гудом, будто какая-то часть самого Плошкина, рассыпавшаяся на множество живых комочков, носится над зелеными полями, садится на цветки и, переполненная жизнью, торжествует в вечернем воздухе, пропитанном запахами и непонятной грустью.