Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

И Алексей Петрович, сварив себе крепкого чаю, обложился последними статьями и брошюрами Ворошилова, Тухачевского, Егорова и еще каких-то командармов и комкоров, чем снабдили его в редакционной библиотеке, и погрузился в мир, доселе почти незнакомый, увлекся и не заметил, как наступило утро.

В это же самое время, когда Алексей Петрович штудировал многообразие взглядов на современную войну, в конце коридора у окна торчали его брат Лева и Петр Степанович, курили, вспоминали прошлое. Им обоим вот-вот стукнет сорок четыре, они казались себе стариками, у которых все лучшее в жизни осталось позади, а впереди практически ничего не светит: новые люди с новыми взглядами и замашками оттерли их в сторону, и ладно, если только оттерли, а ведь могут запросто и стереть.

Правда, у Льва Петровича, не прошедшего и не испытавшего всего, что прошел и испытал Петр Степанович, на взгляд Петра Степановича, было все-таки оптимизма побольше, а сам оптимизм имел несколько легкомысленный оттенок. Но это объяснимо.

Сам же Лев Петрович полагал, что лишь недалекие люди судят о жизни исключительно на основании собственного опыта, а умные должны уметь делать выводы и из чужого. А чужой опыт, на кого ни глянь, оптимизма особого не вселял. Но жить-то надо, а если жить, то с высоко поднятой головой и с улыбкой.

Наконец, одно дело — судьбы отдельных людей, и совершенно другое — судьба Отечества. С этой стороны вроде бы все в полном порядке: страна строится, крепнет, на глазах поднимается вверх из лесов и болот корпусами новейших заводов и фабрик, электростанций, новых городов; миллионы людей от Камчатки до западных границ день и ночь, кирпич к кирпичу возводят новые стены, рельс к рельсу укладывают новые железные дороги, накатывают асфальт на новые шоссе. Правда, сами люди как-то теряются за этими заводами и городами, будто их задача построить и умереть, а там придут новые люди, и уж они-то… Но тут, видимо, ничего не поделаешь, тут, видимо, дело в самой эпохе… Опять же, какие люди… О самых простых работниках, своими руками преобразующих страну, пишут в газетах и даже в романах, о них день и ночь кричит радио, их показывает кинохроника, их делают героями художественных фильмов… Тут, конечно, есть некая искусственность, притянутость, так ведь люди, которые пишут сценарии и крутят ручки кинокамер, у станков не стояли, кирпичи не клали, в земле не ковырялись. Их искусственность от их искусственного положения в реальной жизни.

— Ладно, может, нашим детям не придется пережить всего, что пережили мы, — со вздохом говорит Лев Петрович, подведя мысленный итог своим рассуждениям. — Мой Николай уже на третьем курсе технологического института, Лялька собирается в этом году поступать в медицинский. Оба в комсомоле, обоих дома почти не видим. У них там то собрания, то слеты, то экспедиции… Представляешь, Лялька уже два лета подряд ездит в Крым на раскопки всяких древностей. Я и говорю ей: ну и поступай в археологический. Нет, в медицинский. Потому, видишь ли, что скоро война с фашистами, и медики будут особенно необходимы. Десять прыжков с парашютом, "Ворошиловский стрелок" — и это девчонка! Просто кошмар какой-то, — вздыхал Лев Петрович, но вздыхал не без гордости за своих чад.

— Мои тоже, — вторил Льву Петровичу Петр Степанович. — Старший сын в Харькове учится на авиационного инженера, бредит авиацией, второй поступил в пограничное училище, дочь собирается стать то педагогом, то врачом — еще не решила. И знаешь — они счастливы. Вот в чем штука. До того счастливы, что я начинаю думать, что у нас, стариков, с головой не все в порядке. Признаться, — еще тише заговорил Петр Степанович, — иногда приходят такие мысли, что… А может, и правильно это, что нас, стариков, пропускают через мясорубку, чтобы мы не мешались, так сказать, не путались под ногами… Начинаешь думать, что в этом есть не только своя логика, но и определенная нравственность. Ведь речь идет, если по большому счету, не о нас с тобой, а о народе, о стране и даже человечестве. Мы-то на все смотрим со своей колокольни, у нас свои болячки, а им, молодым, не до нас, они, может, знают какую-то высшую правду… Голова кругом идет, как подумаешь, ей-богу, — вздыхает и Петр Степанович вслед за Львом Петровичем, но совсем не так, как его старинный приятель.

— Да-да, вот именно, — подтвердил Лев Петрович и принялся по привычке углублять тему: — Однако, по логике вещей, если дети счастливы, так и мы, родители, должны быть счастливы тоже… Хотя бы их счастьем. И я счастлив, но… но полного счастья у меня почему-то не получается. Может, сместилось представление о счастье как о некой философской категории? Или, наоборот: оно, счастье, из бытовой, повседневной категории перешло в философскую, и это вполне устраивает нашу молодежь?

Лев Петрович замолчал и нахмурился: дети детьми, а у него в жизни не все ладно, и никакими философствованиями это не поправишь: жена его, Катерина, последний год ведет себя как-то не так, и Лев Петрович подозревает, что у нее есть любовник, и страшно боится, что когда-то это раскроется и ему нужно будет принимать ответственные решения. А он не расположен принимать ответственные решения. Раньше — другое дело, но с некоторых пор разучился. К тому же он очень любит свою жену, сейчас — особенно сильно и болезненно, и весьма опасается, что их разрыв, случись он на самом деле, скажется на судьбах их детей самым отрицательным и даже трагическим образом.

Разговор угас сам собою. Оба устали, торопливо докуривали папиросы. Оба недосказывали что-то, оставляли про себя. Раньше этого не было.

За окном занимался серенький рассвет, послышались звонки первых трамваев. Приятели разошлись по своим комнатам.

Лев Петрович эту ночь спал один: жена звонила, что задержалась у подруги и остается у нее ночевать. Такое случается в последнее время все чаще. Он долго ворочался на слишком широкой для одного постели, прислушиваясь к неясным звукам, доносящимся из библиотеки: там сегодня что-то заработался Алексей.

Командарм Блюхер встретил Алексея Задонова посреди одной из просторных комнат гостиничного номера, стоя на широко расставленных ногах, засунув большие пальцы рук за широкий кожаный ремень, выпятив широкую грудь, украшенную пятью орденами Красного Знамени в красных розетках и какими-то еще монгольскими и китайскими, — и весь такой широкий и приземистый, вытесанный грубо, но из прочного дерева.

Хромовые сапоги командарма сияли, сияла медь пуговиц и портупеи, эмаль орденов, сияла гладко выбритая голова, подбородок и щеки, красные звезды на воротнике и рукавах, даже широкие черные брови и усы щеточкой, — все сияло, как сияет на солнце лубочная картинка, покрытая лаком. Только глаза смотрели пасмурно и настороженно: видать, и для него встреча с журналистом сугубо ведомственной железнодорожной газеты представлялась неожиданной, ничем не обоснованной и потому вызывала тревогу.