Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— У меня хорошая память, Василий Константинович, — успокоил его Алексей Петрович. — К тому же, как выяснилось из практики, блокнот, авторучка и процесс записывания часто смущают некоторых товарищей, а сама беседа превращается в нечто, напоминающее допрос. Но это не значит, что записи не будет. Я сегодня же, сразу после нашей с вами беседы, все запишу и вечером принесу вам прочитать. Если вы найдете какие-то ошибки или неточности, то поправите. Это, разумеется, еще не интервью, готовое к печати, стилистически что-то там изменится, но за точность изложения ваших мыслей и взглядов я ручаюсь.

После этого незаметно вопросы-ответы сменились неторопливой беседой за чашкой чая. Оба остались довольны друг другом и расстались друзьями. Блюхер даже расщедрился на комплемент:

— А вы, Алексей Петрович, неплохо для журналиста разбираетесь в военной теории. Признаться, не ожидал. Вы не из бывших прапорщиков?

Алексей Петрович лишь улыбнулся в ответ. То же самое ему говорили физики и химики, конструкторы самолетов и паровозов, историки и художники, садоводы и пчеловоды, и много кто еще, о ком приходилось писать, на встречу с кем он шел, основательно подготовившись.

Менее чем через полчаса после расставания с Блюхером Задонов уже выхаживал в своем кабинете и диктовал стенографистке свои вопросы командарму и его ответы. Еще пару часов ушло на перепечатывание и редактирование текста, затем перепечатывание набело. Захватив два машинописных экземпляра, Алексей Петрович вновь отправился к Блюхеру.

Командарм долго читал рукопись, однако не сделал ни единого замечания, подписал оба экземпляра и пригласил Алексея Петровича отужинать вместе в своем номере.

На этот раз Василий Константинович выглядел благодушным и гостеприимным хозяином, весьма довольным своим гостем. Вместо френча, увешанного орденами, на нем была тужурка из верблюжьей шерсти, искусно расшитая разноцветными шелками, от этого он весь как-то неуловимо поменялся, превратившись в европеизированного восточного сановника, и Алексей Петрович подумал, что секрет успехов командарма на азиатских просторах кроется, между прочим, и в этом его умении менять свою личину.

Алексей Петрович предложение принял, но, извинившись, вышел в коридор и вручил подписанные экземпляры редакционному курьеру: интервью должно было увидеть свет в утреннем выпуске газеты, и в редакции материал этот ждали с нетерпением.

За столом Блюхер интересно, но как-то все время будто глядя внутрь самого себя, рассказывал о Китае, о тамошних обычаях, о характере народа и о войне, которая там ведется уже много лет, — войне, отражающей, по его понятиям, процесс расчистки поля, буйно заросшего средневековыми сорняками перед новой пахотой и севом.

— Конечно, под мотыгу попадают и полезные растения, но тут уж ничего не поделаешь: нет такого сита на пути движения народных масс, которое бы отделяло полезных людей от вредных, вредных бросало бы на смерть, а полезных оставляло для будущего. Когда идет драка, в которой принимают участие миллионы, об этом мало кто задумывается. Важен результат, который в конце концов — при благоприятном исходе — выправит все перекосы стихии. Более того, революционная война в таких огромных и полудиких странах, как Россия и Китай, выдвигает свои методы, свою стратегию и тактику, в которых заложена всепоглощающая жертвенность и взаимное истребление.

Глаза командарма сумрачно блестели не только от выпитого коньяка, но и, как казалось Алексею Петровичу, от воспоминаний, от тех картин, которые должны стоять перед его мысленным взором, но голос при этом не менялся, выражение почти неподвижного лица — тоже.

— У нас в гражданскую, — говорил Блюхер, вертя в руках вилку, — в атаку поначалу ходили колоннами, можно сказать, толпами. Почему? Потому что — крестьяне. А у них очень крепки навыки общинного существования, боязнь потерять чувство локтя, неуверенность, страх. В этом все дело. Потом, постепенно, под давлением обстоятельств, вернулись к построению цепями, к рассыпному строю… А конница? Там она большая редкость. Но и та — исключительно лавой, стремя к стремени, как во времена Чингисхана. И это на пулеметы и пушки…

Посмотрел пытливо и трезво в глаза Алексея Петровича и, будто удостоверившись, что собеседник все понимает, как надо, кивнул удовлетворенно головой и продолжил:

— Теперь перенесите это в Китай, где народу в несколько раз больше, где деревни тянутся, не прерываясь, на десятки и сотни километров по берегам рек, переходя одна в другую, особенно на юге и юго-востоке, а затем непосредственно переходя в города. И вот этих-то крестьян, живущих тесно, кучно, сгоняют в огромные толпы, кое-как строят в густые колонны, вооружение — пики и зачастую кремневые ружья, а сзади жиденькие цепи регулярной армии, вооруженной почти по-современному. И — вперед. А иначе — нельзя. Иначе крестьянин побежит, потому что не имеет понятия, за что его посылают умирать… И так в Китае идет бог знает с каких времен, когда поднимаются миллионы на стороне тех или иных династий, ведущих борьбу между собой за власть над этим народом, или идет завоевание новых территорий, или войны с окружающими Китай кочевниками.

— Кстати (и снова испытующий взгляд в упор), наши крестьяне тоже далеко не всегда имели твердое понятие, за что воюют, поэтому целые полки кочевали от красных к белым и обратно. Процесс, так сказать, упорядочения хаотического движения. У белых этот процесс регулировали офицерские роты, у нас — китайцы, чехи и латыши и прочие. — Помолчал, в задумчивости потер бритую голову, заговорил снова: — Но, честно говоря, не так уж и важно, во что верит крестьянин. Важно, чтобы он шел умирать. И задача военного стратега в тех условиях состояла в том, чтобы вовремя собрать эти созревшие для движения толпы и направить их в определенное время в определенном направлении.

Блюхер налил снова в большие рюмки коньяку, поднял свою, посмотрел на свет, как искрится в хрустальных гранях прозрачная золотистая жидкость, усмехнулся, заметил:

— Разумеется, то, что я вам говорю, не для печати. Хотя ничего нового я вам не сказал. В идеале — сознательные революционные войска ведут сознательную борьбу за победу всемирного коммунизма. Но не ждать же, когда сознательность нужного для революции цвета станет преобладающей. Это — если принимать во внимание человеческий материал. В принципе же, если мерить сегодняшние процессы завтрашним результатом и… и поскольку этот материал все-таки движется в нужном нам направлении, имеет значение лишь само движение. А жертвы… Поверьте, они никогда не бывают напрасными. Даже если и кажутся таковыми.