Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

На площадке третьего этажа он посветил спичкой, отыскивая среди множества звонков звонок в комнату Ирэн, потом осторожно нажал черную кнопку. Через минуту нажал снова и уже несколько раз подряд.

Его охватило нервное нетерпение, минута промедления, казалось ему, влекла за собой какие-то ужасные последствия как для него лично, так и для… Нет, именно для него, Алексея Задонова. Остальные к этому отношения не имели.

Наконец в глубине коридора скрипнула дверь и зазвучали знакомые шаркающие шаги, щелкнул выключатель, осторожно лязгнула железная задвижка, дверь приоткрылась, и Алексей Петрович увидел лицо Ирэн, заспанное и удивленное.

Но через мгновение она, будто подхваченная вихрем, вырвалась на лестничную площадку и уже висела у него на шее, такая теплая, желанная, и торопливо целовала его лицо и смеялась сдавленным смехом, забираясь всем телом к нему под пальто.

И все тревоги, сомнения и умные мысли из головы Алексея Петровича этим же вихрем были куда-то унесены, осталось только одно — горячее и жадное тело женщины, которая так странно вошла в его жизнь и так странно долго в ней существует, не требуя от него взамен ничего.

— Я могу сегодня прогулять, — сообщила Ирэна Яковлевна, когда они, усталые, лежали на спине без движения, каждый по-своему переживая только что отбушевавшую животную страсть. — У меня есть отгулы, я только с утра позвоню начальству… А ты?

— Я? — Алексей Петрович покосился в ее сторону и, хотя в комнате было темно, разглядел ее заостренный профиль на фоне окна и мерцающий маслянистой влагой черный глаз. — Я вообще свободен.

— Как хорошо! — прошептала Ирэна Яковлевна, подумав, что еще не раз они будут сходить с ума в объятиях друг друга, и, повернувшись к нему всем телом, обхватила его рукой и ногой, положила голову на плечо и потерлась о него щекой. Потом спросила: — Почему ты пришел именно сегодня? Я тебя совершенно не ждала. Даже мечтать об этом боялась.

— Сегодня? Сегодня я встречался с командармом Блюхером. То есть уже вчера. Брал у него интервью, — медленно, усталым полушепотом отвечал Алексей Петрович. Долго молчал, потом заговорил вновь: — Ты знаешь, это редчайший случай, когда встреча с человеком в силу, так сказать, профессиональной необходимости произвела на меня такое… такое впечатление, в котором я никак не могу разобраться…

Она не торопила его, зная его манеру разговаривать как бы с самим собой, зная, что одно неосторожное слово может спугнуть его, заставит уйти в себя.

Поглаживая одной рукой жесткие волосы Ирэн, но как бы и не ощущая ее присутствия, Алексей Петрович вспоминал разговор в номере гостиницы, обстановку, какие-то едва уловимые подробности, и пытался все это связать единой нитью:

— У меня такое ощущение, что я столкнулся не просто с человеком, выполняющим определенные функции в нашем обществе, не только с прошлым и настоящим нашей истории, но и с ее будущим. Не могу тебе объяснить свои ощущения, но на душе почему-то тревожно и даже пакостно. Не знаю, но что-то в этом человеке есть от машины… Или даже не в самом человеке, а в том, что он представляет. Как, впрочем, и я тоже… И какая-то странная взаимозависимость и униженность… Н-нет, н-не знаю… не уверен, устал, надо будет во всем этом еще разобраться…

Замолчал, через минуту рука его соскользнула с ее головы, и Ирэна Яковлевна услыхала ровное похрапывание.

Однако сама она долго не могла уснуть и, хотя вроде бы ни о чем не думала серьезно, живя сиюминутными ощущениями, а чтобы их обновить, время от времени слегка меняла положение то руки, то ноги, впитывая в себя жар тела возлюбленного и запахи, исходящие от него, всякий раз замирая, когда храп сбивался с ритма от этих ее шевелений. Между тем невысказанная Алексеем Петровичем тревога прочно угнездилась в сознании Ирэны Яковлевны, и, поддаваясь этой тревоге, она думала одно и тоже: "Господи, что же с нами будет дальше?", имея в виду не только себя и Алексея Петровича, но и существо, которое жило в ней, сейчас притихшее, притаившееся, будто тоже размышляющее о чем-то своем. Но, скорее всего, оно спит, свернувшись калачиком в ее утробе, и, наверное, так же устало от любви, как и его будущая мать.

"Интересно, — думала Ирэна Яковлевна, улыбаясь в темноте, — ему понравилось это или нет? Наверное, понравилось. Ведь ему должно нравиться все, что нравится мне. Во всяком случае, оно ничем не выказало своего неудовольствия, ни разу сердито не толкнуло меня". И вдруг мысль: "Алеша не заметил мой живот, но пройдет еще немного времени, скрывать будет невозможно, что тогда? Как он отнесется к этому? И надо ли ему об этом знать? Не лучше ли нам расстаться сейчас, чтобы не осложнять жизнь ни себе, ни будущему ребенку? Как же быть? Что делать?"

Лишь под утро, так и не ответив ни на один свой вопрос, Ирэна Яковлевна уснула. И ничего ей не снилось. Ну, ничегошеньки.

Только во второй половине дня Алексей Петрович появился в редакции, слегка растерзанный, усталый той усталостью, которая сродни усталости творческой, довольный собой и всеми на свете. Он ничего не заметил ни в поведении Ирэн, ни в ее облике, как часто не замечал ничего из того, что находилось рядом с ним, что стало привычным и не требовало к себе особого внимания, если только не проявляло себя какой-нибудь несвойственной странностью.

На его редакционном столе лежал свежий номер "Гудка", открытый на второй странице, полностью занятой интервью с командармом Блюхером. Хотя Задонов знал это интервью почти наизусть, тем не менее он еще раз внимательно перечитал его, делая пометки против тех строчек, которые казались ему в каких-то отношениях более слабыми, чем остальные. Но в целом он мог быть доволен своей работой.

Позвонил главный редактор, скупо похвалил, и Алексей Петрович догадался, что тот еще не знает мнение тех, кто заказывал материал, и нервничает. Обменявшись впечатлениями о номере вообще, главный осведомился о здоровье жены Алексея Петровича, и тот, воспользовавшись этим, сказал, что если у главного нет к нему, Задонову, срочных дел, то он хотел бы сейчас же поехать в больницу.

Срочных дел не было, и Алексей Петрович покинул редакцию.

Маша лежала в Первой градской больнице. Алексей Петрович, отдав свое пальто и шапку гардеробщице и сунув номерок в карман, отошел в сторонку, достал из портфеля полураспустившийся букетик тюльпанов, освободил его от бумаги, расправил поникшие стебли и листья. Потом подошел к зеркалу и оглядел самого себя.

Конечно, почти две ночи без сна и жадная ненасытность Ирэн сделали свое дело: на Задонова пялился из зеркала весьма помятый тип с темными кругами под глазами. Даже в парикмахерской с помощью горячего полотенца и каких-то кремов не смогли придать его лицу бодрое и здоровое выражение.