Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Положил вилку, откинулся на спинку стула, сложил короткопалые руки на груди.

— Вот представьте: идет человек и — шлеп в яму. Сломал позвоночник, погиб. Напрасная жертва обстоятельств? Ничего подобного! Хорошо бы, конечно, чтобы ям не было. Но они есть. Их много… всяких ям. И в каждую кто-нибудь попадает. Для чего? А чтобы не попали другие.

Предложил:

— Давайте, Алексей Петрович, выпьем за эти безымянные и, на первый взгляд, бессмысленные жертвы. Помните, у Некрасова?.. «Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь…»

Алексей Петрович согласно кивнул головой, подумав про себя, что цинизм нынешних властителей уже давно его не шокирует и почти не вызывает сильных эмоций, хотя цинизм этот есть ничто иное, как здраво взвешенная реальность, без чего невозможна никакая реальная же работа, а подумав так, загрустил, потерял интерес к собеседнику, с натугой досиживал положенное время.

Собственно говоря, ничего такого таинственного и неожиданного в этом Блюхере нет: все они слеплены как бы на одну колодку, а характеры и личные пристрастия не имеют, по большому счету, никакого значения. Не было бы Блюхера, в Китай послали бы другого, и он — в силу существующего объективного положения вещей — способствовал бы истреблению людей с таким же, если ни большим, успехом. Впрочем, помимо Блюхера там кого только не было: и немцы, и американцы, и черт знает кто еще! И каждый с определенной установкой. Но не всем дано знать кто, что, зачем и почему.

Блюхер, между тем, продолжал развивать свои мысли, и чувствовалось, что за этими мыслями стоят не только долгие раздумья, но и какая-то определенная цель, связанная именно с журналистом Задоновым. Быть может, через него он пытался доказать кому-то, что ничуть не изменился, что ему, командарму Блюхеру, можно верить. В то же время было заметно, что его что-то угнетает, и это, глубоко таимое от всех, нет-нет да и выталкивалось отдельными фразами за пределы старательно им самим и другими слепленного образа твердокаменного большевика и полководца, не знающего страха и сомнений:

— Вы, поэты и писатели, обладаете удивительной способностью находить точные и простые слова для обозначения великих событий… Даже самых мрачных, — говорил Блюхер, и тут же, будто вспомнив что-то или мстя Алексею Петровичу за собственную откровенность, но не меняя ни голоса, ни выражения лица: — А сколько несостоявшихся поэтов и писателей полегло в этих кровавых битвах! А вы, между прочим, живы и можете творить. Благодаря их смерти. То есть в ту яму, в которую могли бы упасть вы, упал кто-то другой, упал вместо вас, и яму засыпали, или, по крайней мере, она обозначилась и тем самым (снова быстрый оценивающий взгляд) выявила новую тему для ваших романов и стихов. Такова, увы, закономерность.

И неожиданно предложил:

— Выпьем за них, удобривших собой почву, на которой когда-нибудь…

Не договорил, мрачно усмехнулся в лицо Алексею Петровичу, так что у того мурашки побежали по коже, поднял рюмку.

Чокнулись и выпили.

Алексей Петрович уже ни о чем не спрашивал: что-то он в этом человеке разглядел такое, что надо будет еще осмыслить, а все остальные слова только мешали ему сосредоточиться на этой едва уловимой тонкости. И, чтобы не пускать в себя ничего лишнего, Алексей Петрович то коньяком, то водкой старался заглушить в себе впечатление от всего остального — от ужасов взаимного истребления народов, раскрывшихся перед ним так обнаженно и в таких масштабах, какие ему даже и не представлялись, хотя и до этого не только слыхивал и читал о минувшей гражданской войне в собственной стране много ужасных подробностей, но и наблюдал ее отголоски в Москве, из которой никуда не выезжал.

Однако только сейчас почему-то в спокойном, выдержанном в философских тонах повествовании прославленного командарма эти подробности ожили и зазвучали душераздирающими голосами. И с каждой новой рюмкой командарм Блюхер отодвигался все дальше, а перед мысленным взором Алексея Петровича горы окровавленных трупов разрастались и разрастались до невероятных размеров, и куда-то, как в прорву, карабкаясь на эти горы, уходили толпы людей с искаженными страхом и отчаянием лицами. И он, Задонов, шагал среди них, понимая, что не идти нельзя, потому что затопчут, что чаша терпения народа переполнена и будет расплескана то ли в эту, то ли в другую сторону.

Что чувствовал при этом сидящий напротив Кудияр-Блюхер, трудно было понять по его неподвижному лицу и мрачно мерцающим глазам. Одно было ясно Алексею Петровичу: этот незаурядный человек считает себя несправедливо обиженным, и среди обидчиков числит теперь и журналиста Задонова.

Впрочем, на лице журналиста Задонова тоже не так уж много можно было прочитать: оно пьяно окаменело, и лишь глаза смотрели тоскливо и затравленно.

"О чем же писать тогда романы и повести? И надо ли их писать вообще? — думал Алексей Петрович, лениво пережевывая жареное мясо. — С одной стороны — медленное умирание в рабской покорности и без всяких перспектив на будущее, с другой — быстрая и почти неизбежная смерть, облегченная призрачной надеждой. И в обоих случаях — обычный человек не волен распоряжаться своей судьбой, его затягивает водоворот событий и несет в общем потоке с миллионами себе подобных. И разве Блюхер или Сталин управляют этими потоками?"

Простившись с Блюхером далеко за полночь, Алексей Петрович, в сильном подпитии, но довольно крепко держась на ногах, вышел из гостиницы в морозную ночь. Возле подъезда — к великому его удивлению — дежурила редакционная "эмка", покрытая серебристым инеем: значит, главный знал, чем закончится встреча Задонова с Блюхером, и заранее побеспокоился.

Алексей Петрович уселся на заднее сиденье и, когда шофер спросил, куда его везти, домой или в редакцию, неожиданно для себя назвал адрес Ирэны Яковлевны.

Да и то сказать, что ему делать сейчас дома или в редакции? Дома все спят, в редакции обойдутся и без него. А ему спать совершенно не хочется, хотя в минувшие сутки спал совсем немного. Да и все равно не уснуть, когда в голове, будто за густыми облаками, вспыхивают тревожными зарницами еще неясные мысли, не родившиеся фразы. Надо как-то это время перебороть, отвлечься совершенно, забыться, а возможно это только с Ирэн.

На мгновение на запотевшем стекле автомобиля вырисовалось жалкое лицо Маши, каким он видел его в последнее посещение больницы, но Алексей Петрович уже научился, чтобы не мучиться угрызениями совести, отодвигать Машу в сторону.

Он попросил шофера остановиться за полквартала от дома, где жила Ирэн, и, пока автомобиль разворачивался, не двигался с места, не спеша доставая папиросы и закуривая. Только когда машина скрылась из виду, зашагал к знакомому дому.