Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Скворцов не успел договорить, как секретарь райкома медленно повернулся к сопровождающим его людям, обшарил их глазами, хрипло выдавил:

— Это правда?

— Так, товарищ Кочергин… — быстро заговорил директор МТС, высокий бровастый мужчина в городском пальто и шляпе, слегка подавшись вперед. — Так нам ведь таких задач до сих пор не ставили, мы ведь зерно в этом амбаре не хранили, ремонт его все откладывали, потому что были более срочные дела, а тут вдруг постановление. Сами понимаете…

— Й-я нич-чего пон-нимать не жа-ла-ю! — вдруг сиплым полушопотом произнес секретарь райкома, надвигаясь на директора МТС. — Я полагал, что у вас… как передовой авангард на селе… сознательность, большевистское отношение к делу, а вы… Сей-йчас ж-жа марш в эмтээс и чтобы завтра ж-жа… к вечеру!.. Сам проверю!.. под суд!.. из партии!.. к такой матери! Ма-арррш!

Директора МТС и начполитотдела как ветром сдуло.

— Через два дня, — уже спокойным голосом произнес Кочергин, глядя себе под ноги, — чтобы все зерно — все! ясно? — все зерно было в Выдропужске! — Повернулся к агроному: — А ты, Скворцов… Скворцов твоя фамилия?

— Скворцов.

— Так вот, ты поедешь со мной. — И решительно зашагал к розвальням.

Скворцов пожал плечами, посмотрел на председателя колхоза, сморщил лоб, махнул рукой и затрусил вслед за Кочергиным.

— Вещички ваши я пошлю следом, — догадался Михаил Васильевич, провожая глазами его сутулую спину и сожалея о том, что не все они с агрономом переговорили, не во все вопросы внесли ясность.

Лошади, запряженные парами в розвальни, с места взяли крупной рысью, а потом, погоняемые возницами, пошли вскачь и вскоре одни свернули направо, другие налево и пропали из виду.

Михаил Васильевич запер амбар на замок и пошел было домой допивать чай, как показался санный обоз, везущий сосновые бревна на ремонт скотного двора. И до вечера председатель колхоза разгружал вместе с мужиками бревна, складывал их в штабеля, рядился с плотниками, с чего начинать и сколько еще нужно лесу и всего прочего.

Только когда совсем стемнело, Михаил Васильевич вернулся в свою избу, чувствуя во всем теле приятную усталость, предвкушая сытный ужин с чаркой самогонки и неспешную, тихую возню с детьми.

И все бы так оно и было, если бы не весть, принесенная вернувшимся из Спирово дальним родственником Михаила Васильевича, Петром Коровиным, человеком еще молодым, но грамотным, в прошлом году отслужившим армию, исполняющим в правлении колхоза "Путь Ильича" обязанности и бухгалтера, и счетовода, и кладовщика, и многие другие, требующие не только грамотности, но и умения вести разговоры со всяким начальством, которого развелось в последние годы, как поганок на трухлявом пне.

Петр переступил порог избы, предварительно постучав в дверь из сеней, когда Михаил Васильевич, разморенный едой и не одной, а тремя чарками водки, уже выбирался из-за стола, собираясь покурить на крылечке, а уж потом, если не сморит сон, заняться детьми.

— Добрый вечер, хозяева! Здравствуй, тетя Поля! Здравствуй, дядя Миша! — по-родственному приветствовал хозяев Петр солидным баском, стаскивая с головы шапку.

— А-а, Петя! — обрадовался Михаил Васильевич, и лицо его распустилось добродушной улыбкой. — Заходи, заходи! Маленько опоздамши ты, мы только что отужинамши, но щи еще горячие…

— Нет-нет, дядя Миша, я на минутку, — отказался Петр. — Я к вам, чтоб доложить о своей поездке… — И замялся, нерешительно поглядывая на председателя колхоза.

— Ну, пойдем тогда, покурим, раз такое дело, — легко согласился Михаил Васильевич, набрасывая на плечи полушубок: в избе он с некоторых пор не курил, прочитав где-то о вредности табачного дыма для неокрепших детских организмов.

Они вышли на крыльцо, закурили.

Подмораживало.

Небо вызвездилось до самой мельчайшей звездочки, хоть бери и пересчитывай от нечего делать. Во всем мире, притаившемся под этими звездами, разлита такая тишина, что казалось, если прикрыть глаза…

— Я чего вам хотел сказать, дядь Миш, чтоб не при тетке Поле, — нарушил эту так и недомысленную тишину Петр. — Сын ваш, Михаил, он сейчас в Будово, у тетки Нюры… Болен он… Не знаю, уж чего там у него, а только тетка Нюра велела передать, чтоб завтра приезжали бы за ним, потому что сам он неходячий. А про болезнь она ничего не сказала. Сказала только, что его сегодня днем привезли на поезде из Москвы… Вот, значит, какое дело… Что касается гвоздей, так я достал двухвершковые с четвертью, значит, и скобы железные тоже. — Помолчал немного, добавил: — Ну, про это я вам завтра полный отчет составлю. Так что, до завтра, дядь Миш. Пойду я.

— Ну да… ну да… иди… А ты, значит, Мишку самолично не видамши…

— Не видал, дядь Миш. А тетку Нюру я у продмага встретил: селедку она там покупала, — отвечал Петр, уже сходя с крыльца. — И уже от калитки: — А дядьку Парамона я на товарняк пристроил… Там телят в область, на мясокомбинат стал быть, повезли спировские мужики, так я к ним. Они доглядят, если что.

Всего-то два дня назад ехал Михаил Васильевич по этой дороге от Спирово в свою деревню, вез нового агронома, солнце светило по-весеннему, небо было чисто и прозрачно, как новенькое стекло, да и вечер вчерашний, тихий и морозный, не сулил никаких перемен, а сегодня, едва Михаил Васильевич спозаранку покинул избу и отправился на колхозную конюшню запрягать как бы закрепленную за председателем колхоза кобылу Шурку, уже сыпал снег, пока еще лениво и без ветра, а к полудню потеплело, запуржило вовсю, снег повалил густо, залепляя лицо. Дорогу замело по щиколотку, сани превратились в снежный ком, так что лежащего на сене Мишку, укрытого тулупом, уж и видно не было, на полозья налипло столько, что сани стали как бы вдвое шире.

Шурка тянула изо всех сил, но вскоре после переезда через Тверцу встала, опустила голову, фыркая и поводя взопревшими боками. Михаил Васильевич вывалился из саней, отряхнулся и начал сбивать снег с полозьев где ногами, где колом, выгребать из саней руками.

— Сынок, как ты там? — спрашивал он у Михаила, и слышал в ответ из-под тулупа совсем не Мишкин голос, каким он его помнил с прошлого года, а что-то жалкое, дребезжащее, старческое:

— Ничего, батя, нормально.

— Да уж чего тут нормального-то, — ворчал Михаил Васильевич, больше для себя, чем для сына, и подавлял горестный вздох.

Как рассказала сестра Нюра, а ей — привезший Михаила в поезде санитар, сын его в прошлом году, в октябре, сделал попытку повеситься, но его успели вытащить из петли, положили в больницу, в январе этого года выписали, а он, вернувшись домой, выстрелил себе в грудь из револьвера. Пуля прошла рядом с сердцем, опять его подлечили малость и по его просьбе отправили на родину, потому что в Москве, без присмотра и ухода, оставлять было никак нельзя.