Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Дугин сел на ближайший диван с другого конца от сидящего на нем просителя, пожилого человека с дубленым, неподвижным лицом, — видать, из мастеровых. Долго умащивался, пристраивая ногу с деревяшкой, потом затих, подумав, что хорошо бы сейчас закурить. Проглотил слюну и откинулся на кожаную мягкую спинку, почувствовав вдруг такую усталость, будто весь день отшагал за плугом.

Дугин сидел, прикрыв глаза, машинально поглаживая рукой скользкую кожу дивана, и от этого, видать, поглаживания вспомнил, как в двадцатом, в Польше, отступая под натиском польской кавалерии, в имении какого-то польского шляхтича срезал вот с такого же точно дивана кожу, неподалеку слышалась стрельба, захлебывались злостью польские ручные пулеметы системы Льюиса, по уже разоренному имению сновали красноармейцы из казаков, хватая все, что попадало под руку.

С этой диванной кожей, пахнущей чужой и враждебной жизнью, Евстрат отступал до самого Минска, оборачиваясь ею в дождь, подстилая под себя на привалах. Потом кто-то спер ее у Евстрата, и он долго жалел о своей утрате: уж больно хороша была кожа, из нее бы получилась отменная куртка, и хватило бы, пожалуй, еще и на штаны…

Открылась дверь в другом конце комнаты, высунулся молодой военный и выкликнул какого-то Городищева. Сидящий на одном с Дугиным диване мастеровой испуганно дернулся, вскочил на ноги и, согнувшись, заспешил к двери и пропал за нею. Через минуту-другую его место заняла смазливая бабенка из общей приемной, все так же шмыгая носом и утирая мокрым скомканным платочком красные глаза и распухший нос.

Дугин уже подремывал, когда выкликнули наконец и его.

За дверью оказался длинный коридор со множеством дверей по каждой стороне. Его проводили в комнату под номером восемнадцать. Это вообще была даже и не комната, а чулан какой-то с узким зарешеченным окном, столом, за которым сидел молодой чекист, и единственным стулом, на который тот предложил сесть Евстрату. Перед чекистом лежали Евстратовы же бумаги.

Чекист задал несколько пустяковых вопросов, уточняя написанное Евстратом, после чего заверил товарища Дугина, что ОГПУ незамедлительно примет меры к исправлению выявленных товарищем Дугиным искривлений линии партии и указаний товарища Сталина, сердечно поблагодарил его от имени руководства, вызвал еще одного молодого товарища и приказал ему проводить товарища Дугина в столовую, хорошенько накормить, после чего отвезти на вокзал и посадить в поезд.

Растроганный таким вниманием к своей персоне, а главное тем, что страхи и сомнения его оказались напрасными, потому что все обернулось самым наилучшим образом, Дугин стал было отнекиваться от такой к себе заботы, но его и слушать не стали, отвели в служебную столовую, накормили наваристым борщом, лапшой с гусятиной, напоили компотом и выдали пачку папирос "Эра".

Уже стемнело, когда извозчичья пролетка доставила Дугина и молодого чекиста на вокзал. Правда, парень уже был не в форме, а в черной косоворотке, в пиджаке, в поношенных полушубке и шапке, в плисовых штанах и стоптанных кирзовых сапогах; на плече его висел армейский вещмешок, тоже изрядно потертый.

С самого начала парень этот, назвавшийся Костей, повел себя с Евстратом до того обходительно, будто тот был ему отцом родным: помогал забираться в пролетку и выбраться из нее, подсаживал на ступеньки вагона и вообще предупреждал каждое его движение и желание, так что бывшему солдату становилось порой неловко, но и, в то же время, весьма приятно, потому что, почитай, с самого госпиталя Дугин не имел такого обходительного к себе отношения со стороны властей.

Они сели в поезд, заняли отдельное купе, в каких бывшему солдату ездить не доводилось. Костя тут же развязал мешок и извлек из него бутылку водки, полкаравая хлеба, несколько соленых огурцов, завернутых в газету, фунт копченой колбасы и шмат сала.

Глядя на все эти удовольствия, Дугин с некоторой даже гордостью подумал, что не зря он пошел в ГПУ, хотя про эту контору ходят всякие нехорошие слухи. Судя по оказанному ему приему и по тому, как ведет себя этот служивый, он, Евстрат Дугин, член партии большевиков с восемнадцатого года и орденоносец, своим партийным донесением сослужил знатную службу советской власти. Да и как бы это было иначе? Иначе бы он и не поехал в область, иначе он сидел бы себе дома и ладил бы новые рамы для будущего скотного двора.

Они выпили по чарке, при этом Костя, сыпля шутками-прибаутками и весело похохатывая, налил себе едва на донышко, а Евстрату почти полный стакан, тут же объяснив, что он, то есть Костя, находится на службе, а товарищ Дугин вроде как в отпуске после трудового дня и потому имеет полное право не стесняться.

Евстрат и не стеснялся. Он даже был рад, что ему достанется больше. Выпив водку с удовольствием, потому что давно ничего, кроме самогона, не пил, стал зажевывать колбасой и огурцом, катая твердые комочки во рту, где зубов осталось так мало, что зуб на зуб попадает не сразу.

— Ты, Кистянтин, большевик? Али как? — спрашивал Евстрат после второй чарки и смотрел на парня требовательными глазами.

— А как же, дядя Евстрат! С двадцать четвертого года, по ленинскому призыву! — похвастался Костя.

— Дык сколько ж тебе лет-то, Кистянтин? — изумился Евстрат и даже перестал жевать.

— Тридцать два, батя, скоро стукнет. Я ж в партии с восемнадцати лет. Вот как пошел в органы, так с тех пор.

— Молодец, Кистянтин, — похвалил Дугин. — Значит, не зря мы революцию деламши, не зря с буржуями жизни решались, чтоб, значит, вы, молодые, наше дело продолжали по всей большевистской правде. У нас в полку тоже молодые робяты бымши… А сколь их на Сиваше полегло, сколь полегло — просто ужасть! Сам товарищ Блюхер командовал нашей дивизией, когда через Севаш шли. Да. Знаменитый командир. Вам-то теперь полегче: ни тебе буржуев, ни помещиков, ни кулаков — всех извели под корень… Ну, давай, Кистянтин, по последней. Хороший ты парень, Кистянтин, — хлопал Евстрат служивого по плечу. — Вот сын у меня был, да-а, тоже хороший был парень, да помер от тифу. А больше жена рожать не могла: чтой-то там у ей внутри приключилось по бабьей линии. Вот, милай, какие дела… Ну, за твое здоровье! Очень ты мне, брат, нравишься. Да-а.

Выпили остаток, лениво пожевали, Евстрат полез в карман висящей на стене шинели за папиросами, собираясь закурить, но Костя покачал пальцем перед его носом и сказал:

— Здесь, батя, курить нельзя. Запрещается. Только в тамбуре. Да ты, батя, шинель-то накинь: там, в тамбуре-то, холодрыга жуткая.

— В тамбуре, так в тамбуре, — легко согласился Евстрат, с помощью Кости натягивая шинель. — Порядок — это мы понимаем. Как же: поря-яа-док! — Покачался на ослабевших ногах, деревяшка — будто десять пудов, и, поддерживаемый Костей, выбрался из купе и зашкандылял по пустынному коридору к тамбуру.