Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Ну, раз так, то и слава богу, — будто обрадовался Михаил Васильевич. — А то страсть как не люблю я эти бумаги подписывать.

— А ты что ж, товарищ Ершов, неужто в бога веруешь?

— Да как тебе сказать, товарищ Кочергин… — помялся Михаил Васильевич, потирая ладонь. — Оно вроде уже и не верую, а как вас увидамши, так рука сама потянулась совершить крестное знамение.

— Испугался, значит? Нечистая сила померещилась?

— Да не то чтоб испужамшись, а… Вот бы к тебе нагрянул в райком сам товарищ Сталин совместно с товарищами Калининым, Кагановичем и Ягодой. Тоже, небось, поджилки б затряслись. Скажешь нет?

— У меня перед партией совесть чиста, товарищ Ершов, так что мне трястись не из чего, — ответил Кочергин, но уже без задиристости.

— Так ведь спрашивать-то не про твою совесть будут, а про совесть подчиненных, а они, сам знаешь, всяк на свою колодку сбит.

Кочергин не то хохотнул на эти слова, не то закашлялся. Сзади несмело хохотнули его спутники.

— Ну, пошутили и будя, — закончил сурово секретарь райкома. — Кстати, где твой секретарь партячейки?

— В область подался: нога у него разболелась… Культя то есть. Безногий он у нас: под Перекопом ноги лишимшись. Ну, вот он и… — поостерегся сказать правду Михаил Васильевич.

— Ладно, без него обойдемся. Веди, показывай хозяйство.

— А может, чайку с дороги-то? — предложил Михаил Васильевич. — Самовар в аккурат только что скипемши.

— Нет, не до чаю нам: дел много, — решительно отверг предложение Кочергин.

В это время на крыльцо вышел Скворцов, на ходу застегивая пальто. Кочергин глянул на него, что-то вспоминая, ничего не сказал, повернулся и пошагал к общественным постройкам, откуда слышалось мычание коров, хрипы двуручной пилы, звонкие удары по железу.

Деревушка Мышлятино — вся в одну улицу, и та не прямая, а изогнута серпом и карабкается по косогорью. Проезжая да прохожая часть улицы лежит как бы в овражке. Крестьянские дворы, выставив наперед разномастные изгороди, ворота да калитки, кусты бузины да кое-где березки, хмуро заглядывают через них подслеповатыми слуховыми окнами из-под толстых, как купеческая перина, соломенных крыш на разъезженную дорогу, усыпанную конским навозом, шматками сена и соломы, промытую дождями и паводками до гальки, а нынче еще укрытую обледенелым снегом.

На самом верху косогора овражек теряется, и дорога стелется вровень со дворами, но тут же деревушка и кончается беспорядочно разбросанными общественными постройками, а дорога одним рукавом уходит направо, в молодые сосняки, посаженные еще при барах, другим — налево, к черным головешкам бывшей барской усадьбы и несостоявшейся коммуны имени товарища Марата.

Вниз, в подвзгорье, стелятся присыпанные снегом поля, видна замерзшая речушка Осуга, по берегам густо заросшая ивняком, впадающая через версту какую-нибудь в Тверцу.

В иные снежные года Осуга с Тверцой по весне разливаются так, что затапливают все поля и подбираются к самой деревне. Тогда из Мышлятино видны лишь окрестные холмы и взгорья, с нахлабученными на них темными шапками ельников, окруженные водой, шпиль далекой колокольни, смахивающий на высохшую елку, да далекий дымок над кирпичной трубой спиртзавода, стелющийся над сосновыми да еловыми кущами, и жителям деревушки кажется порой, что во всем мире только и существует, что их Мышлятино, а больше никого и ничего.

Изба председателя колхоза стоит по левой стороне улицы, почти на самом верху, три ее окна с резными наличниками смотрят через дорогу на общественные постройки и густой, непролазный сосняк за ними. Изба предпоследняя в своем ряду; Михаил Васильевич, отделившись от отца, поставил ее в тринадцатом, предвоенном году, когда детишек у него имелось уже трое.

По утрам солнце заглядывает в окна фасада, потом перемещается к трем же окнам южной стороны, к крыльцу и хозяйственным постройкам, а за ними огород, пяток яблонь да пара вишен, смородина да крыжовник, жердяная изгородь, а там заливные луга да покосы. Высокая крыша избы крыта не соломой, а драньем, над нею кирпичная труба, над трубой фигурный жестяной навес, правда, уже во многих местах проржавевший.

Собственно, и у других мышлятинцев такие же избы, отличие весьма не велико. При крепостном праве помещик не разрешал строиться наверху, чтобы крестьянские лачуги не портили общей благодатной картины, которую барин любил обозревать с балкона своего дома. После отмены крепостного права избы помаленьку стали подниматься вверх по косогору и остановились, так до самого верху не дойдя, будто чего-то испугавшись. Впрочем, деревня с некоторых пор перестала расти, потому что некому стало продлевать ее дале: кто подался на столыпинские отруба, кто поближе к железной дороге, кто в город — на легкие, как тогда считалось, хлеба.

Товарища Кочергина окрестности деревни не интересовали, потому что они ничего не говорили ни уму его, ни сердцу. Зато он заглянул во все постройки, а если встречал кого из колхозников, спрашивал, кто чем занимается, есть ли какие жалобы на председателя колхоза, как относятся люди к последним решениям партии и указаниям товарища Сталина.

Колхозники мялись, отвечали невпопад, Кочергин хмурился, но в споры не вступал и агитацией не занимался: не до того было районному секретарю.

В новеньком, года два как срубленном амбаре с высоко поднятыми над землей полами Кочергин с озабоченным видом обозрел мешки с семенным зерном, запустил в один из них руку, достал горсть золотистых зерен, некоторое время рассматривал их на свет, как нечто весьма диковинное, потом ссыпал назад в мешок, присев, прочитал, шевеля губами, надпись на дощечке.

— Когда собираетесь везти в эмтээс? — спросил, выпрямившись и резко обернувшись к Ершову.

— Да во-от… — замялся Михаил Васильевич, — думаю, в ближайшие дни.

— То есть как — в ближайшие? — Правая сторона лица секретаря райкома опять задергалась и побелела. — Указание получили, чтобы в трехдневный срок?

— Указание-то получили, это верно, — согласился Михаил Васильевич и глянул на агронома, ища у него поддержки.

Скворцов выступил вперед, зачем-то стащил с головы шапку, заговорил, слегка заикаясь: видать, выступать ему перед большим начальством было еще не привычно:

— Так вот, значит, такое дело, товарищ Кочергин. Мы с товарищем Ершовым специально заезжали в эмтээс и смотрели тамошний амбар, что предназначен для хранения семенного зерна…

Вдруг вспыхнул, напялил на голову шапку, сорвался на мальчишеский фальцет:

— Вот вы сейчас держали в руках семенное зерно! Это ж лучшее зерно по всем кондициям! А что с ним станет там? В амбаре крыша дырявая, полы гнилые и мокрые, через неделю это прекрасное зерно превратится… в дерьмо оно превратится, товарищ Кочергин! Это я вам заявляю со всей ответственностью, поскольку отвечаю за урожайность и все прочее. Надо сперва амбар привести в порядок, а уж потом…