Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Михаил Васильевич ткнул окурок в снег, придавил подошвой валенка, снова откинулся спиной к стене и задрал голову к небу.

— А дальше, дальше-то что? — не выдержал Скворцов, весь так и вытянувшись в сторону Михаила Васильевича.

— Дальше-то? Дальше, братец ты мой, — тиш-шина-ааа… Мне аж жутко стамши. Все, думаю, загребут меня и — в кутузку. Шутишь! Да тут Калинин-то, Михал Иваныч, как засмеется, аж прослезимшись. От смеху-то. Да-а. Ну и все почамши смеяться. А Сталин-то — он тоже малость посмеямшись — и говорит оратору: вот, мол, товарищ дорогой, как народ думает, а ты, мол, сидишь в кабинете да сочиняешь невесть что. Тут все захлопали, иные даже ура закричали, а оратор стал оправдываться, что он де имел в виду пребудущие времена, когда наступит полный коммунизм. Выкрутился, в общем.

Михаил Васильевич вздохнул, покачал головой.

— Вот так, братец ты мой, и ведется: сидят в кабинетах городские люди и выдумывают для крестьянина городскую жизнь. А Сталин — он что? Он всех слушает, а выводы делает свои, потому что Маркса с Лениным изучимши досконально, вот ему и виднее других, что и как делать. Возьми то же семенное зерно. Мыслимое ли дело все скопом ссыпать в эмтээсовские амбары? Я по южным, по солнечным скатам один сорт жита сею, а по северным — другой. Или, скажем, ту же картошку. А тут смешай все вместе — и что?.. Ничего, акромя сраму. Вот так-то. Опять же, такой случай. У нас в эмтээсе шесть тракторов всего. Шесть! Разве ими возможно вовремя во всех колхозах все вспахать да посеять? Совершенно немыслимое дело. Значит, надо трактора пустить на неудоби, где коню в тягость, а конем по парам пахать. Вот так будет правильно, по-хозяйски, по-партийному, можно сказать. Как ты на это смотришь? — и уставился на гостя своими небесного цвета глазами с любопытством и надеждой.

— Да я ж… Я ж еще и сам не знаю. Однако, директива обкома партии…

Но Михаил Васильевич перебил агронома:

— Это ничего, что ты сейчас не знаешь. Завтрева мы с тобой проедем по полям, у меня агрокарты имеются, все обмозгуем до тонкости, а потом уж и решим. Директива — она как бы вообще на дело смотрит, а нам, братец ты мой, надо в каждую тонкость вникать, на то нам и голова дадена, чтобы директивы с умом исполнять. Тут поспешимши — людей насмешимши. Шутишь! — И для пущей убедительности добавил: — Вот и товарищ Сталин то же самое говорил насчет непродуманных действий. А он, братец ты мой, голова, не нам с тобой чета. Ку-да-ааа.

По проулку громко заскрипел снег под чьими-то неровными, рваными шагами, захрустел тонкий ледок, зазвучал в тишине прокуренный кашель.

— Секретарь нашей партячейки Евстрат Парамоныч Дугин. Сейчас пожалуют. Правду сказать, от партячейки только он один и остамшись, а в прошлом году было трое. Шутишь! Ты, Григорий, сам-то партейный?

— Комсомолец. Но на кандидата уже подал. А вы?

— Я-то? Где уж мне, старику, за молодежью гоняться. Да и понимания политического момента уже такого нет, как, бывалоча, в молодости. Видать, помру беспартийным, — смиренным голосом заключил Михаил Васильевич.

— Ну что вы! Вы еще молодой! — с неподдельным изумлением воскликнул Скворцов.

Скрипнула калитка, хрипловатый натужный голос спросил нерешительно:

— Михал Василич, ты ли там?

— Я, Парамоныч, кому ж еще быть.

— То-то ж я гляжу и думаю: раз председатель из району возвернумшись, значит, следует сходить и разузнать, какие нонче директивы спущены сверху.

— Заходи, Парамоныч, заходи. С агрономом тебя познакомлю. Теперь не старые времена — по науке крестьянствовать будем. Шутишь!

От калитки к завалинке проскрипели неровные шаги, и лишь когда секретарь партийной ячейки подошел вплотную, Скворцов разглядел одноногого инвалида на деревяшке и костылях.

Познакомились.

— Партейный? — сразу же поинтересовался Дугин у Скворцова и, получив отрицательный ответ, уверенно заявил:

— Ничего, в скорости будешь партейным. Партии грамотные люди ой как потребны. А то мы, старики, что? Два класса церковно-приходской, ерманская да гражданская — вот и вся образования. Немцы меня газом потравили, оттого голосом и головой маюсь, а от беляков ноги лишимшись. Еще какая война случится — без башки останусь — это так. — И хрипло, с придыханием, засмеялся, будто старый ворон закаркал.

Снова закурили городских папирос.

Разговор вел один Дугин:

— Сёнича бумагу в правлении получимши насчет семенного фонда. В трехдневный, стал быть, срок свезти все в эмтээсовские анбары. А у них крыша, что твое решето. Потравят зерно к ядрене-Фене! Вот надумал в область ехать, к самому секретарю. Это ж, я так по-партейному рассуждаю, чистое вредительство. Небось, опять троцкисты в области завелись, а гепеу ушами хлопает. Ты, Василич, повремени сдавать зерно-то. Вот вернусь из области, там и поглядим. — И пожаловался, задрав голову вверх: — Партейная прослойка у нас в колхозе маловата — вот беда. Один я чего могу? То-то и оно.

Выдержал многозначительную паузу, но Михаил Васильевич промолчал: не впервой Парамоныч намекает ему на его беспартийность.

— А люди, Василич, работать стали куда как хужей, — перешел Дугин на местные темы. — Потому строгости меньше стало — ты это учти, председатель. В ерманскую как было? Как офицера перестали с нашего брата-солдата спрашивать по всей строгости, так и пошло-поехало. Я это к примеру говорю, для общего понимания момента. Конечно, сознательность — дело наиважнейшее, а какую сознательность можно спросить с Тетеркиных? Особливо с ихней Ефросиньи? Ей пока не пригрозишь огепею, она с места не шелохнется. Раньше-то, при старых порядках, если мужик али баба взбаламутятся, так их на съезжую: посиди-тко в погребе с недельку на хлебе и воде, враз образумишься. А то еще портки спустят да высекут. Для поправки ума. А нонче? Вчерась коров почамши доить в восемь утра. Оне уж ревмя ревут. Это куды ж дале-то? Ты, Василич, зря народу не потакай, это я тебе по всей партейной правде говорю и справедливости. Народ — он строгости требует. А как же! Оно и в Красной армии поперва шалтай-болтай было, так что пришлось строгость применять, чтобы вразумить несознательную часть. Так-то вот.

Открылась дверь, вышла Полина Степановна, пригласила курцов в избу.

Дугин решительно отнекался, простился и зашкандылял к калитке. Возле нее остановился и еще раз предупредил:

— Так ты смотри, Василич: зерно на потраву эмтээсовским не давай. Так и скажи: секретарь поехал в область правды добиваться. Так им всем и говори, кто приступит к тебе с энтим делом.

Когда в переулке затихли разбродные шаги Дугина и перестали брехать растревоженные собаки, Михаил Васильевич пояснил:

— Принципиальный мужик, Евстрат-то Парамоныч. А только в область зря поедет: тут бы все и порешили. На месте. Да разве ж его удержишь! — Покачал в темноте головой, предложил: — Пойдем, Григорий, спать. Утро вечера, известное дело, мудренее.