Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Чего греха таить: научился Михаил Васильевич и пыль в глаза пускать, и поплакаться на бедность, при этом отчетность держать в нужном порядке. Насчет отчетности — это он быстро смекнул: новые власти в деле смыслят мало, зато до всяких бумажек падки, а по бумажкам у него все и всегда — чин-чинарем. Хватким мужиком оказался Михаил Васильевич Ершов, с природной крестьянской хитрецой. А иначе нельзя, иначе не удержишься.

— Спервоначалу в баньку, в баньку, — с удовольствием выговаривал каждое слово Михаил Васильевич, слегка подталкивая своего гостя на крыльцо и не давая ему раскрыть рта. — Потом перекусим, чем бог послал, а там уж и за дела. Так вот у нас водится, по русскому обычаю то есть.

Один из сыновей Михаила Васильевича, Николай, подросток лет четырнадцати, уже распрягал лошадь, другой, года на три постарше, Алексей, отправился готовить баню. Все это молча, деловито, без понуканий.

Изба Ершовых снаружи сработана по-крестьянски, а внутри — по-городскому, то есть разделена на несколько комнат, кухню и большую прихожую, в которую надо подняться из сеней на несколько ступенек. В прихожей в стену вбиты колышки, одни выше, другие пониже. На колышках висит и детская одежа, и взрослая. Тут и пальтишки, и зипунишки, и тулупы, и телогрейки. А внизу валенки и сапоги выстроились вдоль стены словно солдаты на праздничном параде.

Хозяина и гостя встретила еще моложавая женщина, с очень тонким, не деревенским лицом, большими серыми глазами, — жена Михаила Васильевича. На ней длинная черная юбка, выцветшая от времени блузка, поверх всего — фартук, расшитый петухами, голова повязана цветастой косынкой.

— А это вот хозяйка моя, — представил ее гостю Михаил Васильевич, становясь напротив женщины и виновато улыбаясь. — Зовут Полиной Степановной. А это вот, Поля, наш агроном, имеет полное высшее образование, в сельском хозяйстве, можно сказать, знает все до последней тонкости. Зовут, значит, товарищем Скворцовым.

Товарищ Скворцов стащил с головы шапку, протянул хозяйке руку, хрипловатым с мороза и со сна голосом произнес:

— Григорий… — кашлянул, пожал руку хозяйке и добавил, покраснев: — Очень приятно.

— Может, с дороги перекусите? — предложила Полина Степановна. — У меня вот и ватрушки горячие, и каша пшенная на молоке…

— Нет, мать, — возразил Михаил Васильевич. — Нюша нас на дорогу покормила. Нам бы баньку спервоначалу, чтоб казенную пыль смыть, а уж потом можно и поесть как следует… после баньки-то. Самый раз будет, — и хитро подмигнул Скворцову.

Из полуоткрытой двери выглядывало несколько детских мордашек, с любопытством глазевших на гостя и с ожиданием поглядывая на Михаила Васильевича.

— Ну, что, пострелята? Гостинцев ждете? Ах, грибы-сыроежки! Будут вам гостинцы! Только доложите мне, как на духу, кто из вас как себя вел, кто шалил больше всех, а кто бабушке помогал?

— Андъюшка салил босе сех, — громким шепотом ответила девчушка лет четырех-пяти. — Он меня за воясы дейгай.

— А подать нам сюда этого Андрюшку-разбойника! — грозным голосом потребовал Михаил Васильевич, и тут же в дверях показался мальчишка лет девяти, лобастенький и угрюмый, в отличие от остальных русоволосых и сероглазых ребятишек, похожий то ли на цыгана, то ли еще на кого.

— А она в моей тетрадке по арифметике цветочки нарисовала.

— Это я стобы быя къясиво, а он меня за воясы. Дедуска, не давай ему гостинцы.

— А мне и не надо никаких гостинцев, — буркнул мальчишка и скрылся в комнате.

— Внук, — пояснил Михаил Васильевич гостю. — Родители-то в Москве, а он тут, вот и… А это вот внучка. И еще двое. Родителям-то все недосуг, вот они и… Но — ничего, ничего. Да… Ты, мать, собери нам что ни есть в баню, а мы пока вот квасу… Как ты, Григорий, к квасу относишься?

— Хорошо отношусь, — оглянулся агроном, вешая на колышек старенькое пальтишко с вельветовым воротником и потертую заячью шапку-ушанку. Тут же добавил, совсем осмелев: — Редька, репа, лук да квас по все дни спасает нас… В академии имени товарища Тимирязева у нас, у студентов, присказка такая была.

Пока парились да мылись в бане, пока хлебали щи с грибами, ели лапшу с курятиной, распив при этом бутылку казенной водки, да потом еще пшенную кашу на молоке, да пили чай с ватрушками, пока вели разные незначащие разговоры, начало смеркаться, и сам Михаил Васильевич, и Григорий — оба осоловели, и тут уж какие дела? — никаких дел, естественно, быть не могло.

После обеда, растянувшегося до ужина, вышли на завалинку, накинув на плечи полушубки, закурили городские папиросы, молчали, слушали, как затихает деревня, и без того не громкая, смотрели на небо, густо усыпанное звездами, на таинственно мерцающий Млечный путь.

Подмораживало, потрескивал на лужицах ледок, в соседнем лесу несколько раз по-кошачьи прокричал сыч, ему лениво ответила чья-то дворняга, но все эти звуки тишину никак не нарушали, без них она была бы неполной, неживой.

— Да-а, вот, брат, какие дела, — заговорил Михаил Васильевич, сдув с кончика папиросы пепел. — Сам-то ты, Григорий, откуда будешь?

— Из Слаутина. Село такое к западу от Осташково. Места у нас там болотистые, озерные. Ну, рыба есть, лен сеют, овсы, жито… Горох, само собой, картошку сажают, овощи. А так места бедные. Даже удивительно, с чего это люди вздумали селиться в таких гиблых местах.

— Так оно, как говорится, чем глуше, тем глаза суше, — заметил Михаил Васильевич. И пояснил: — Присказка в старые времена, в царские то есть, такая бымши, — перешел он на местный выговор — В том смысле, что чем дальше от бар да от начальства, тем меньше плакать приходилось. А если еще дальше заглянуть, так в глухомань лихие людишки не полезут: только ноги зря топтать.

— А-а… Это я в детстве слыхал. А правда, Михал Василич, что вы Сталина видели?

— Правда. Вот как тебя. В президиуме в первый день съезда сидемши во втором ряду… Аккурат за Калининым Михал Иванычем. А Сталин — он, значит, по правую руку… — оживился Михаил Васильевич. — Так, значит, нас рассадимши, а не кто куда вздумает. Ну, попривыкли малость, сидим, слушаем. Тут как раз какой-то оратор с трибуны-то и говорит, что надо, мол, в деревне сделать так, как в городе, то есть как на заводе у рабочих: все, что ни смастеримши, что ни вырастимши, отдай государству, получи зарплату, а потом иди в магазин и купи, потому, мол, что нет никакой разницы, гвозди это или картошка, мануфактура какая или зерно. И только он это сказамши, Сталин вдруг оборачивается ко мне вот эдак…

Михаил Васильевич повернулся на завалинке всем телом, показывая, чуть головой о ставень не стукнувшись.

— Да, повернулся и спрашивает, правильно ли будет, товарищ Ершов, ежли допустить такое положение на практике в текущий исторический момент? Или в корне неправильно? Да так громко спрашивает, что оратор замолчамши и на нас с товарищем Сталиным воззримшись. Другие, которые в президиуме, значит, тоже… Да-а. Ну, понятное дело, я малость подрастерямшись, потому как не ждамши такого вопроса. И от кого? От самого товарища Сталина! Соображаешь? А он, товарищ Сталин-то, смотрит на меня, глазищи такие… такие пронзительные, да-а, сам эдак вывернумшись весь на стуле-то, и ждет, что я скажу. А Калинин-то, Михал Иваныч, бородку эдак вот щиплет и покхекивает: вроде как засомневамшись, так ли я отвечу, как требуется на сегодняшний момент. И все ждут, значит, что я такого умного им скажу. Ну, собрался я с духом, думаю: была-не была, и отвечаю: "Нет, — говорю, — товарищ Сталин, в корне такое положение неправильно будет". — "А почему?" — спрашивает, а сам глазами-то своими аж до печенок до самых добирается, аж в животе у меня похолодамши. — "А потому, — гну я свою линию, — что не готова еще деревня к такому крутому повороту дел. Опять же, чиновников на таком сытном деле разведется много, они весь крестьянский хлебушек соберут, а назад возвращать уж и нечего будет: сами скушают".