Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Вместе с толпой других рабфаковцев Василий поднялся по ступеням старинного здания, где раньше, говорят, жил в одиночестве какой-то князь или граф, целыми днями бродил по бесчисленным комнатам и бил по зубам лакеев, если находил где-нибудь хотя бы одну пылинку. Князь этот или граф, или хрен его знает кто, наверняка давно отдал богу душу, или доживает свои дни в каких-нибудь парижах, — так ему, гаду, и надо! — зато в этом доме уже давно нет лакеев, он целыми днями наполнен сотнями молодых людей, жадно впитывающих в себя знания и мечтающих о великих открытиях и великих свершениях. И это здорово.

Глядя на шумный поток рабфаковцев, растекающийся ручейками по коридорам и аудиториям, Василий не впервые испытывал восторг оттого, что и он среди этих людей, что и ему предстоит прекрасное будущее, а если и случаются какие-то неприятности, то — бог с ними! — они не стоят того, чтобы из-за них убиваться и портить себе жизнь.

В аудитории он разделся и, сунув в рукав шапку и шарф, повесил свое пальто на спинку стула, и тут же присоединился к одной из групп заядлых спорщиков.

Спорили о том, можно было спасти пароход "Челюскин" или нельзя и все ли для его спасения было сделано.

Мишка Кугельман, один из заядлых спорщиков, желающий всеми силами всегда находиться в центре внимания, размашисто рисовал на доске диаграмму сжатия льдов и, перекрывая все голоса, кричал, что надо было взрывать лед и лавировать в полыньях, что он бы на месте Шмидта… но на него загалдели и переключились на здоровенного Ивана Поморцева, человека из ломоносовских мест и, следовательно, кое-что смыслящего и в мореходстве, и в кораблях, и в характере северных льдов.

— Лодьи у нас спокон веку строили яичком, чтобы лед лодью не сдавливал, а выдавливал. Так-то вот, — говорил Иван, солидно растягивая слова. — А "Челюскин" — он в сечении подобно треске: на чистой воде хорош, а во льдах не шибко-то.

— А все равно — здорово это! — воскликнула Татьяна Зверева, восторженная курносая девчушка, работница с "Красного выборжца". — Вы только представьте себе, товарищи: полярная ночь, пурга, мороз, а люди борются, не сдаются, потому что верят: их не оставят в беде, с ними весь народ. А вот капитан Седов — он одиночка, до него никому не было дела, потому они и погибли. И как хорошо, что придумали звание Героя Советского Союза! Я как услыхала по радио, что Леваневского и других наградили этим званием, так мне от счастья плакать захотелось, будто меня саму наградили.

— Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч! — подхватил маленький Сысуев в тон восторженной речи девушки, и все рассмеялись.

— Да ну вас! — махнула она рукой. — Черствые вы люди!

Зазвенел звонок и вместе с ним в аудиторию стремительно вошел преподаватель металловедения Крылов, седой, сухощавый человек с бородкой клинышком, и проследовал к столу.

Рабфаковцы бросились занимать свои места.

— У нас сегодня что, дежурного нет? — не глядя на студентов, будто самого себя спросил Крылов, раскрывая журнал.

Маленький Сысуев кинулся к доске и стал вытирать ее мокрой тряпкой. Только после того, как доска стала чистой и Сысуев занял свое место, Крылов поднял голову, оглядел стоящих в молчании студентов и произнес:

— Ну-с, здравствуйте, друзья мои. Прошу садиться. — И без перехода, тем же деловым тоном: — Что у нас сегодня? Рефераты? Кто первый? Мануйлов? Прошу-с! — Выдвинул стул, отнес его к двери и там сел на него верхом, обхватил спинку руками, а на скрещенные пальцы уложил свою остренькую бородку.

Василий Мануйлов одернул пиджак, взял тетрадку и пошел к доске. Возле доски он кашлянул, заглянул на первую страницу и начал по памяти читать свой реферат, время от времени выполняя на доске мелом небольшие чертежи и схемы.

Он уже подобрался к выводам, которыми и собирался произвести наибольшее впечатление на аудиторию, когда дверь открылась, вошла секретарь декана факультета, дама лет сорока пяти, с ярко накрашенными губами, которую рабфаковцы прозвали Уткой.

— Извините, Александр Трофимович, — произнесла Утка несколько в нос и, наклонившись к преподавателю, что-то прошептала ему в самое ухо.

Крылов поморщился, встал, произнес громко:

— Хорошо. Как только он освободится.

Утка, покачивая крутыми бедрами и держа полные руки на отлете, медленно выплыла из аудитории. Крылов подошел к двери, плотно прикрыл ее, обернулся:

— Продолжайте, Мануйлов. У вас надолго?

— Н-нет, я заканчиваю, — ответил Василий, заподозривший почему-то, что речь шла о нем, что тут что-то не так; вот и Крылов смотрит на него как-то странно, будто впервые видит, и в аудитории такая тишина… такая, что можно оглохнуть. — Мне только выводы осталось сделать, — добавил Василий, голос при этом у него сорвался и ладони почему-то вспотели.

— Ну, выводы… Собственно говоря, и так все ясно. Вы прекрасно разработали свою тему, и я уверен, что ваши выводы соответствуют вашим посылкам, — произнес Крылов, возвращаясь вместе со стулом к своему столу. — Вас зачем-то просят в деканат. Я полагаю, ничего особенного. Какие-нибудь формальности. Да-с. Так что вы идите, голубчик, идите. А за реферат я вам ставлю отлично. Даже с плюсом. Давайте-ка вашу зачетку.

Василий подходил к деканату с чувством обреченности. Он не знал и не задумывался, откуда у него появилось это чувство, но противиться ему не было сил, оно охватывало его все сильнее, лишая способности думать и сопротивляться.

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, возле двустворчатой резной двери, с оскаленными бронзовыми львиными мордами в центре каждой створки, не решаясь ее открыть. Одна створка стремительно отлетела в сторону, чуть не задев Василия, и из двери выскочил декан факультета по фамилии Кремер, из поволжских немцев, еще сравнительно молодой, но уже полный и лысый, с красным от возбуждения круглым лицом. Налетев на Мануйлова, он остановился, пожевал губами и, ничего не сказав, повернулся, заложил руки за спину, стремительно пошагал по коридору.

Василий тупо посмотрел ему вслед, открыл дверь, вошел в секретарскую. Утка круглыми, как пятаки, глазами таращилась на дверь, из которой только что вырвался декан факультета, пальцы ее рук застыли над клавишами "Ундервуда". Василия, казалось, она не видела.

Тот кашлянул, привлекая к себе ее внимание, спросил:

— Меня вызывали?

— Кого? Вас? Как фамилия?

— Мануйлов.

— Вам туда, к Соломону Марковичу. — И ткнула пальцем на дверь с табличкой "Парторг факультета".

Василий постучал, приоткрыл указанную дверь и несмело спросил:

— Можно?

В длинной комнате, в самом ее конце, он увидел за столом, под портретами Ленина и Сталина, узкоплечего человека с большой лысиной и удивительно густой шевелюрой, черным бараньим воротником обрамляющей голову от висков до затылка, с бугристым лицом, толстыми бровями и тонкой кадыкастой шеей.