Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Однако декан, преодолев в себе свою раздвоенность, мысленно махнул рукой и стал решительно подниматься по лестнице: уж так и быть, с другими исключаемыми он поговорит сам.

Сырой ветер с Финского залива и мелкий дождь со снегом охватили разгоряченное лицо и грудь Василия Мануйлова, но ему все равно было жарко, душно, невмоготу. Он шел, не видя ничего вокруг, полы распахнутого пальто полоскались у него за спиной, в горле стояли невыплаканные слезы, он скрежетал зубами и время от времени ругался самыми грязными, какие только знал, словами…

Увы, не помогало.

Василий не столько сознавал, сколько чувствовал всей страшной силой навалившейся на него тоски, что ему уже ничто не поможет, что жаловаться бесполезно, что жизнь потеряла смысл, что хорошо бы сейчас умереть, чтобы уж и не было ничего и ничего не надо делать. Он не представлял себе, как появится в цехе и что скажет товарищам по работе, как объяснит им свое исключение, как будет смотреть им в глаза. Еще меньше он представлял, как появится у себя в Лужах или в Валуевичах, что станет отвечать на вопросы братьев и сестер, многочисленных родственников, знакомых и просто любопытствующих. Ему заранее было стыдно перед всеми, кто был уверен в нем, кого он уверил сам в своем неотвратимо прекрасном будущем. Ему было стыдно даже перед самим собой, будто он сделал что-то до того постыдное и грязное, что дальше уж и некуда.

Через какое-то время Василий неожиданно для себя оказался на Литейном мосту. Он долго стоял на нем, навалившись грудью на чугунные перила, бездумно глядя на темную невскую воду. Время остановилось, не хотелось не только куда-то идти, но даже шевелиться.

Неслышно подошел милиционер и, прикрываясь от ветра и снега воротником шинели, прокричал, что здесь, на мосту, стоять нельзя, не положено, и Василий зашагал дальше.

Перейдя Неву, он продолжал идти по набережной: вода притягивала его к себе своей мрачной чернотой и бликами фонарей на гребешках волн, не отпускала, манила, что-то обещая. Василий перешел по какому-то мосту Большую Невку, вышел к Ботаническому саду со стороны речушки Карповки и тут понял, что идти дальше нет никакого смысла: куда бы он ни пошел, везде он чужой в этом городе и никому не нужный. Перед его глазами вдруг возникла ответная улыбка рыжего парня, с которым он ехал в трамвае, — улыбка как бы из другого, потерянного им мира, и Василий обессилено опустился на каменный приступок парапета и… заплакал.

Набережная была пуста, никто не видел его, никто не слышал. Он плакал навзрыд, тело била крупная дрожь, зубы выстукивали дробь, его заносил снег, поваливший крупными хлопьями. Василий время от времени делал слабую попытку запахнуть полы пальто, но из этого почему-то ничего не получалось. Иногда он то ли засыпал, то ли проваливался куда-то, ему казалось, что он стоит возле вагранки, адским жаром расплавленного чугуна пышет ему в открытое лицо и грудь, а отойти некуда: сзади стена, и прикрыться тоже нечем.

Посреди этого полубреда, полубодрствования, Василий пришел в себя и, неожиданно обретя прозрачную ясность мысли, отчетливо понял, что может замерзнуть, однако это понимание вызвало в нем лишь чувство слабого злорадства, будто своей смертью он непременно докажет кому-то, что с ним поступили неправильно, несправедливо, и только тогда, когда его не будет, эти люди поймут, как много они потеряли.

Уже заполночь на Василия наткнулись два милиционера, возвращавшиеся в отделение после вызова по случаю скандала и драки в Казарменном переулке. Они растолкали его, попытались расспрашивать, но Василий не способен был произнести ни слова, голова его моталась из стороны в сторону от толчков и встряски, из горла вырывался слабый хрип и мычание. Тогда милиционеры подхватили его под руки и приволокли в отделение.

— Да у него, похоже, жар, — сказал старший оперуполномоченный, обыскивающий карманы Василия, которого положили на деревянную кушетку. — А водкой не пахнет… Странно… Смирнов, позови студента-медика, пусть посмотрит.

Смирнов, один из милиционеров, приведших Василия, гревшийся возле горячей голландки, неохотно оторвался от нее, ушел куда-то и вскоре вернулся с молодым человеком в пальто, из-под которого виднелся белый халат.

— У парня температура под сорок, — произнес молодой человек, приложив ладонь ко лбу Василия. И добавил: — Как минимум — воспаление легких, как максимум — тиф. — Взял вялую руку и стал считать пульс.

— А у этого Мануйлова, смотри-ка, в зачетке одни пятерки, — произнес старший уперуполномоченный, перебиравший Васильевы бумаги. — Головастый, видать, малый. Так чего делать-то будем?

— "Скорую" надо вызывать… Чего еще делать? — пожал плечами студент-медик. — Вы тут старший, товарищ Воронов, вы и командуйте.

Воронов стал накручивать ручку телефона и вызывать Центральную. Потом долго кому-то объяснял, что нашли человека, рабфаковца, что у него не то воспаление легких, не то тиф.

Почти до самого конца апреля держалась скверная, слякотная погода, а тридцатого к вечеру прояснилось, стих ветер, меж рваных облаков по-кошачьи жмурилось яркое весеннее солнце.

— Ой, девки! — говорила Зинаида Ладушкина, возвращаясь после смены в общежитие с Марией Ершовой и приставшей к ним крепкозадой и туполицей Фроськой Пряжкиной из гальванического цеха. — Хоть бы бог дал погоду на праздники! Так надоела эта мокредь, что из дому вылезать не хочется.

— А ты и не вылазь. Кто тебя заставляет? — посоветовала Фроська, жуя на ходу баранку. — Я так на праздники спать буду.

— Да-а, поспи-ишь! Как же! У нас Слизняк сказал, что если кто на демонстрацию не придет, лишит премиальных обеденных талонов на весь месяц. Очень надо. Да я и не про то вовсе! Я праздники люблю! — воскликнула Зинаида и взмахнула руками, будто собираясь взлететь.

— А я раньше церковные праздники любила, — мечтательно произнесла Фроська, и ее тупое лицо с маленькими глазками приняло умильное выражение. — В церковь, бывалоча, нарядишься в самое лучшее, придешь, стоишь, тишина такая, а батюшка… У нас батюшка ста-аренькай был, ма-ахонькай, как рабеночек, голосочек то-оненькай, а слушать приятно. А еще певчие как запоют, а диякон — он по соседству жил — как выдаст: "Оос-споди, помилуй на-ааас!" — басом пропела Фроська, — так по телу мороз аж пробирает. Ей-богу. А потом христосоваться… Любила я христосоваться… Иной парень так засосет, что аж в грудях заноет. А вечером за околицей гулянья да хороводы. И везде, на каждом лугу, своя гармошка играет. Хорошо! Да только в двадцать девятом — мне уж пятнадцать годочков сполнилось — церкву поломали. Приехали с поселка мужики, пороху, сказывали, под купола заложили да как жахнут! — купола и рухнули. Бабы вы-ыли-иии — страсть!