Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Вот и сегодня она должна ложиться с Левкой в постель, и он, разумеется, не преминет попользоваться ее телом — и это после драматурга, доведшего ее до полного изнеможения.

Господи, ну почему все так устроено? — так глупо, так несправедливо! Разве у нее появились бы даже мысли, не говоря о желаниях, если бы Левка оказался настоящим мужчиной, хотя бы таким, как его брат! Как человек Левка в тысячу раз умнее и деликатнее этого задрипанного драматурга, на которого она в лучшие времена даже и не взглянула бы, а теперь… Теперь ей не из чего выбирать. Увы, это так. И ведь не скажешь даже, что она влюблена, о любви и заикаться нечего.

После праздничного обеда мужчины почувствовали себя уставшими и от впечатлений, и от выпитой водки, и от еды. Покурив в коридоре у открытого окна и перебросившись ленивыми замечаниями о том о сем, они разбрелись по своим комнатам.

Женщины в это время убирали со стола и мыли посуду, детей отпустили на улицу с условием от дома далеко не уходить и к полднику непременно вернуться.

Алексей Петрович, пока жена с матерью занимались по хозяйству, принял душ и вместе с водой смыл с себя все сегодняшние грехи, после чего в пижаме завалился на кровать поверх покрывала, взял какой-то журнал из стопки на журнальном столике, раскрыл на середине, прочел несколько строчек и тут же уснул сном праведника.

Заглянула Маша, укрыла мужа пледом, с минуту смотрела на его пышущее здоровьем лицо — лицо человека, довольного жизнью и самим собой. Правда, под глазами темные тени, но это, разумеется, следствие неспокойной работы, постоянной интеллектуальной перегруженности. В Маше при этом не шевельнулось ни тени разочарования: мол, пришел, поел, лег и нет ему до нее никакого дела. Наоборот, она была счастлива, что он дома, что можно вот так незаметно рассматривать его, любоваться им, и тихо радоваться тому, что он есть и принадлежит ей одной.

О том, что у него могут быть на стороне какие-то увлечения, даже романы с другими женщинами, Маша и в мыслях такой возможности не допускает, при этом нисколько не насилуя свою волю. На стороне — это где-то там, в небытии, к чему она не имеет никакого отношения. Там, на стороне, люди живут по другим законам и правилам, эти законы и правила наверняка как-то влияют и на ее мужа, но, возвращаясь домой, он оставляет все за порогом, как воин, возвращаясь с сечи, снимает в сенях свои окровавленные доспехи и оружие, входя в дом в чистой рубахе и портах.

Вот эта вот картина, каким-то образом внушенная ей в раннем детстве, а может быть, и выдуманная ею самою, оправдывала ее мужа в собственных глазах и отметала всякие подозрения. Более того, Маша наверняка откуда-то знала, что если кто-то скажет ей, что муж ее ей неверен, она только пожмет плечами, потому что этого не может быть в этой ее реальной жизни, а что может и случается за ее пределами, не имеет к ней ни малейшего отношения.

Маша любила Алексея преданной и беззаветной любовью. В этой любви ее умещался весь мир — мир ее и Алексея, ее и ее детей, ее дома. А большего она не желала. Она не только любила своего мужа, но и обожала его, преклонялась перед ним, как преклоняется неофит перед обретенным божеством, которое снизошло до нее, до женщины, ровным счетом ничего из себя не представляющей: ни талантов особых, ни красоты — ничего, за что можно было бы ее отличить из тысяч и тысяч других женщин.

А с тех пор, как ее Алеша начал печататься сперва в газете, а потом и в журналах, с тех пор, как о нем заговорили, она чуть ли ни молилась на него, полагая своей святой обязанностью оберегать его от всего, что могло бы отвлекать от дела, помогать ему своим слабым разумом и умением.

А она, Маша, Мария Александровна, была, между прочим, и умна, и образованна, знала три языка, но все: и ум, и образование были принесены ею на семейный жертвенный алтарь. Занятая хозяйством и детьми, Маша между тем успевала много читать, собирала из прочитанного всякое печатное слово, имеющее к Алексею Задонову хоть малейшее отношение, полагая, что это когда-нибудь пригодится если не ее мужу, то ее детям, истории, наконец.

К тому же, будучи от природы очень тонко чувствующей и понимающей настоящий, живой русский язык, имеющая довольно широкие познания о нем, Маша, перепечатывая рукописи своего мужа, правила и корректировала их, очищая от газетных штампов и слишком смелых новообразований, следила, чтобы один и тот же персонаж на протяжении всего повествования имел одну и ту же фамилию, имя и отчество, характер, цвет глаз, рост и прочее и прочее, потому что Алексей по непонятной ей причине, а скорее всего по рассеянности, одному и тому же герою, чаще всего незначительному, позволял иметь то карие глаза, то голубые, быть то толстым, то тощим, то инженером, то врачом или бухгалтером, всякий раз поражаясь, когда жена деликатно указывала ему на это, каким образом он умудрился допустить такую оплошность.

Маша бывала особенно счастлива и горда собой, когда замечала и предотвращала, как ей казалось, нечто ужасное. И ведь это действительно ужасно, если кто-то заметит, ткнет пальцем и со злорадством воскликнет: "Гляньте-ка, люди добрые! Разве может человек, называющийся писателем, допускать такие ляпы?" И чудился ей смех со всех сторон и издевательские хлопки.

— Уж больно ты потакаешь Алешке, доченька, — иногда скажет свекровь, наблюдая, как Маша старается предугадать каждое желание и прихоть своего мужа. — Мужикам нельзя так-то всю себя наизнанку выворачивать, и покапризничать иногда на пользу пойдет, и ножкой топнуть, а то он, мужик-то, привыкнет, так и замечать жену перестанет, вроде уж как ничего и нового в ней нету, на других станет заглядываться.

— Ну что вы, мама! — возмутится Маша. — Он так много работает, а работа такая ответственная: ведь его по всей стране читают. И в Кремле читают… Что вы, как можно! Да и когда ему заглядываться? — изумляется Маша и тут же испуганно поправляет себя: — И пусть заглядывается! Ведь он журналист, писатель, ему людей ой как хорошо знать надо!

— Ах, лучше б он попроще был, — качает головой Клавдия Сергеевна. — У нас на Руси, сама знаешь, все писатели дурно кончают. Одного, глядишь, поначалу хвалят да хвалят, а потом только и знают, что ругать: не то, мол, писал, не туда народ звал. А он, сердешный, то от чахотки помрет, то в петлю полезет, то из револьвера стрельнется. Иной живет и помрет в безвестности, а потом глядишь — гений, памятники ставят, в святцы записывают.

— А Пушкин? А Толстой? — не сдавалась Маша.

— А что Пушкин? Не от хорошей, чай, жизни с Дантесом стреляться пошел. Женушка-то его с Дантесом путалась. Да и сам Александр-то Сергеевич не промах был. Или взять того же графа Толстого… От церкви отлучили — ладно ли это? Хорошо, если бога нету, как нынче заведено говорить? А если есть? Каково ему тогда на том свете-то, графу-то Толстому…