Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

И Клавдия Сергеевна незаметно крестит под столом свой оплывший живот и что-то бормочет, похожее на молитву, наверняка поминая своего покойного мужа.

Катерина в своей комнате стоит у окна, выходящего во двор, смотрит на зеленеющую лужайку, на которой дети самозабвенно играют в лапту, на распускающиеся деревья, на голубое небо и плывущие по нему облака, слушает мучительный храп мужа, вплетающийся в неистовое воробьиное чириканье и воронье карканье, и думает, что жизнь у нее не сложилась, что, не будь революции, она бы теперь гуляла по Монмартру или по улицам Рима… Да мало ли где! А теперь приходится заниматься дурацкими тряпками и наблюдать жизнь артистов со стороны. При этом жизнь эта кажется Катерине такой мелочной, такой ничтожной и даже грязненькой по сравнению с тем, что они представляют на сцене, что она гадливо морщится и опускает голову, чтобы не видеть уютного неба и благодушных облаков. Да и сама себе она тоже кажется ничтожной и жалкой, обворованной и обездоленной.

Хорошо Машке, думает Катерина, у нее Алешка и писатель, и журналист, и в постели мужик, каких поискать. А Левка…

И Катерина тихо плачет, промокая глаза платком, а в голову ей приходит шальная мысль, что могла бы Машка поделиться с ней своим мужем: от него, от Алешки-то, не убудет, а Машке, похоже, и фотокарточки его вполне достаточно. И еще подумалось, что при таких-то мужских достоинствах Алексей наверняка имеет бабу на стороне, а может, и не одну, потому что Машка то болеет, а если не болеет, так в постели наверняка квашня квашней. А уж она, Катерина, показала бы Алешке, где раки зимуют, с живого бы с него не слезла… Это она тогда, по молодости, вела себя с ним скованно, боясь напугать и оттолкнуть мальчишку своей неистовостью, а сейчас…

И сквозь слезы виделись Катерине давние ночи, наполненные тревогой и ожиданием, слышался тихий скрип половиц под собственными босыми ногами, чудился какой-то особенный запах комнаты, в которой живет едва созревший мужчина… и каждый свой шаг, каждое движение и прикосновения, и — восторг изголодавшегося по настоящим мужским ласкам тела…

И вот что интересно: откуда ее тело знало, какими должны быть настоящие мужские ласки, если никого, кроме Левки, у нее до этого не было? А вот как родила первенца, так и почувствовала: нет, не то, не так это должно быть. Значит, заложено это в ней отроду, значит, нет в этом ее вины ни перед Левкой, ни перед людьми, ни перед богом.

Дура она дура: пока Машка болела, надо было не с этим драматургом крутить грязненькую любовь то в костюмерной, то в чьей-то артистической уборной, то в квартире одной из работниц ателье, уступаемой на ночь за коробку шоколада, а с Алешкой попробовать восстановить старое. Неужели отверг бы?

А драматург ее, небось, сейчас дома, с женой, налакался по случаю праздника и тоже дрыхнет… И драматург-то он — так себе, исполняет, как он сам говорит в порыве озлобленной откровенности, социальный заказ, защищая тем самым свою задницу от возможных неприятностей и зарабатывая кусок масла на кусок белого хлеба.

Никому, абсолютно никому нет дела до нее, Екатерины Задоновой, до ее страданий и унижений, до ее желаний, до ее жалкой участи.

Катерина всхлипнула и испуганно обернулась: на кровати завозился Левка, поворачиваясь на другой бок. Во сне он что-то пробормотал и всхлипнул. Катерине показалось, что он произнес ее имя. Она с минуту задумчиво разглядывала своего мужа, его полное самодовольное лицо, еще не потерявшее мужской привлекательности, но уже обрюзгшее и как бы обабившееся, вздохнула, вытерла платком глаза, села к зеркалу и принялась приводить в порядок свою физиономию, то есть делать, как она определяла эти свои манипуляции, эту физиономию лет на пять-шесть моложе.

Через полчаса Катерина покинула дом и, никому не сказавшись, отправилась к подруге, такой же одинокой и обделенной жизнью. Тем более что у подруги множество знакомых военных, обучающихся в академиях, изголодавшихся по женской ласке. И среди них встречаются очень даже приличные люди. Жаль только, что все они значительно моложе как самой Катерины, так и ее подруги, следовательно, чего-то прочного такие связи сулить не могут. Да Катерине и не хочется ничего прочного, связывающего ее по рукам и ногам. Она сама не знает, чего ей хочется в оставшейся жизни, если иметь в виду не только безумство плоти.

У Алексея Петровича на этот праздничный вечер было несколько приглашений: в Дом журналистов, в Дом актера, в Дом писателей и, наконец, имелись билеты в Большой, где давали "Лебединое озеро".

Идти в "дома" с Машей ему не хотелось: как правило, там собиралась пишущая и лицедействующая братия без своих повседневных "довесков", да и довески эти, как заметил Алексей Петрович, у большинства творческих людей весьма далеки от творчества, если, разумеется, не менять их с годами, подбирая в соответствии с достигнутым положением на том или ином поприще, то есть как бы на вырост, ибо женятся и выходят замуж в молодости, а молодость — синоним дерзости, но не мудрости, жены же за талантливыми мужьями, увы, не поспевают, в силу чего их, в лучшем случае, подбирают другие.

Нет, Алексей Петрович жены своей не стеснялся, зная ее несомненные достоинства и умение вести себя в любом обществе, но не хотел, чтобы Машу бесцеремонно разглядывали липкими глазами и оценивали с ног до головы, в том числе и в сравнении с Ирэн. Поэтому, проснувшись около пяти, он появился в столовой, где сидели Клавдия Сергеевна и Маша, занятые рукодельем, что-то спросил у них и, не дослушав ответа, картинно хлопнул себя рукой по лбу и заявил, что у него билеты в Большой на "Лебединое озеро".

Маша ахнула и принялась собираться, а сам Алексей Петрович, посеяв в доме суету, уселся перекусить вместе с братом, тоже проснувшимся и слонявшимся по дому в самом мрачном настроении: Катерина исчезла и даже не сказала, куда и когда вернется.

Братья выпили по рюмке-другой под заливного судака, затем по третьей-четвертой под жареную картошку, но тут появилась Маша, нарядная и красивая, как невеста, всплеснула руками и принялась собирать своего мужа. А заодно и его брата, потому что Алексей Петрович заявил, что он без Льва не пойдет, а билет или контрамарку как-нибудь ему достанет.

Наконец собрались, шумно выбрались из дома, тут же подхватили лихача, и он в два счета домчал их до Большого.

Алексей Петрович, в шикарной шляпе и плаще, величественный и импозантный, бесцеремонно протолкался сквозь толпу весьма невзрачного люда к администратору театра, носатому молодому человеку с черной бородкой, восседающему за своим столом в плюшевом кресле, как какой-нибудь царек на позлащенном троне, сунул ему под нос свое журналистское удостоверение, администратор клюнул в него носом и тут же расплылся в улыбке, превратившись из царька в заведующего царскими ночными горшками, что-то пролопотал насчет известности товарища Задонова и своего высочайшего удовольствия видеть его перед собою, привстал, стоя выдал билет, с нежной улыбкой выслушал казенную благодарность и, проводив до двери высокомерным взглядом широкую спину известного журналиста и писателя, брезгливо поморщился: он презирал всех, кто приходил к нему за билетами или контрамарками, людей выдающихся и незначительных, презирал только за то, что они к нему приходили, а он мог дать им билет или не дать, но в основном за то, что не мог не дать тем, кому давать очень не хотелось. Журналист Задонов как раз и относился к такой категории лиц.