Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Поначалу Катерине удавалось сдерживать неистовые порывы своего партнера, но вскоре она обессилела, перестала сопротивляться: и бесполезно, и от ее сопротивления становилось только хуже, да и, к тому же, она пришла сюда не за этим, то есть не корчить из себя девственницу, только что выпущенную с Бестужевских курсов, а черпать мужскую любовь полными горстями.

Андрею было мало нормальной, как ее понимала Катерина, любви, ему хотелось чего-то большего, чего-то невозможного, и он то подминал свою партнершу под себя, то сильным рывком, как волк овцу, выдергивал из-под себя и забрасывал наверх, и Катерина, никогда не пробовавшая такого способа любви ни со своим мужем, ни даже с любовником, тут же догадалась, что от нее хотят, и со знанием дела вошла в новую роль.

Подпрыгивая на Андрее, вцепившись пальцами в его выпуклую, рельефную грудь, Катерина в то же время видела, как на соседней кровати, вывернутая наизнанку, с высоко задранными ногами, взлетала и падала, стонала и вскрикивала ее подруга, и, будто желая разорвать ее надвое, рычал, вцепившись в нее, Федор, мелькали его белые ягодицы, раздавались смачные шлепки, звенели пружины, колотилась о стену железная спинка кровати, дребезжала на столе посуда, а из соседней квартиры, сквозь стену неслось:

Странно, но Катерина не могла оторвать глаз от действа, которое разворачивалось перед ее глазами, ей уже не было стыдно, она отчетливо чувствовала, как в ней самой просыпается зверь, что ей хочется крушить, ломать, кусаться, царапаться, делать больно кому-то и самой ощущать боль. Более того, ей захотелось и туда, на место Эммы, под бешеные шлепки Федора, и в то же время оставаться здесь, верхом на Андрее. Все в ней: каждая жилочка, каждый нерв, требовали чего-то небывалого, дикого, неистового.

Зарычал Андрей, сжал талию Катерины железными руками, подмял под себя, выламывая ее тело, то выгибая, то сжимая в комок. Вспышки пароксизма следовали одна за другой, тела стали липкими от спермы, сперма была даже на Катерининых губах; что-то твердое и мокрое сновало у нее по лицу, тычась в нос, в рот… она задыхалась, отплевывалась, кусалась и, едва освободившись, сама уже набрасывалась на железное тело Андрея, на его резко пахнущую плоть, задыхаясь от восторга, нетерпения и ненависти.

Никогда ничего подобного с ней никто не вытворял. Никогда она сама не вытворяла ничего похожего. Любовь превращалась из удовольствия в пытку, но пытку особого рода, которую невозможно остановить, не хочется останавливать, а хочется длить без конца и доводить до последней точки безумия. Катерина стонала и вскрикивала, еще больше распаляя своего любовника. И сама распалялась тоже.

Через какое-то время обе пары очутились на полу, мужчины поменялись местами, не спросив согласия своих партнерш, уверенные, что здесь все можно, все дозволено. Впрочем, и сами женщины были не против такого разнообразия. Все четверо переплелись на полу, и уже непонятно было, кто с кем и каким образом…

Катерина не помнит, как долго все это длилось. Она лишь почувствовала, что силы покинули ее, что ей не хочется двигать ни рукой, ни ногой, не хочется ни поцелуев, ни ласк, а хочется погрузиться в теплую воду и забыться. Она медленно выбралась из этой кучи липких, тяжело дышащих тел, обессиленных, как и она сама, уже, похоже, ни на что не способных.

Катерина поплескалась под рукомойником, обтерлась мокрым полотенцем, кое-как оделась.

Кто-то спросил, кажется, Федор:

— Ты куда?

— В туалет, — ответила Катерина.

— А-ааа…

Ее не удерживали.

Прежде чем прикрыть за собой дверь, оглянулась: Федор, стоя на коленях перед столом, пытался налить в стакан водку, Андрей копошился со стаканом в руке над раскинутой на полу Эммой, сидя у нее на животе, Эмма пьяно хихикала и отплевывалась, вяло шлепая Андрея по спине ладонями.

Катерина почувствовала, как к горлу подступает тошнота, и покинула комнату.

Она помнит, как вырывалась из чьих-то липких лап в полутемном коридоре, как пробиралась к двери, все время натыкаясь на людей, что-то делающих в полутьме, хохочущих, визжащих, выкрикивающих угрозы и ругательства, мимо открытых дверей, где тоже кричали, пели, пили и что-то делали; помнит, как бежала по улицам шумящей Москвы, повторяя одно и то же: "Мерзавка, гадина! Хотела настоящей мужской любви? Получила? Получила? Мерзавка! Шлюха! Сука!"

По Большому Кисельному навстречу Катерине шла стайка молодежи, парней и девушек, рука в руке, и пела звонкими, чистыми голосами:

Катерина посторонилась, пропуская молодежь, подумала, что где-то сейчас и ее дети, открыла парадную дверь своим ключом, решив тихонько пробраться в ванную, но в полумраке наткнулась на чье-то тело, лежащее перед лестницей и загораживающее дорогу. С ужасом разглядела своего мужа, поняла, что он пьян в стельку. Обессиленная, опустилась рядом и долго безутешно плакала, раскачиваясь, как иудей на молитве, вперед-назад, сжимая в кулаке шелковый чулок.

Большой Георгиевский зал Кремля гудел от сдержанных голосов не менее чем трех сотен человек. Мужчины, — женщин почти не было видно, — одетые в темные костюмы, белые рубашки и строгие галстуки, стояли вдоль длинных столов, накрытых белыми скатертями, уставленных бутылками с водкой, коньяком и всякими винами, большими блюдами с закусками, вазами с фруктами, тарелками, бокалами, рюмками, цветами — все сверкало в свете сотен электрических лампочек, поражало разнообразием и широкой палитрой красок.

Люди стояли возле отведенных им мест, — группами по двое, по трое, — и чего-то ждали, негромко переговариваясь между собой, раскланиваясь со знакомыми из одного конца зала в другой.

Официанты в белом с каменными лицами застыли вдоль стен, на согнутой в локте руке белое полотенце.

А со стен на собравшихся взирали усатые, бородатые, с пышными бакенбардами или без оных, или совсем юные лица героев прошлых сражений, увешанных крестами, пестрыми орденами, лентами, аксельбантами и эполетами.

Среди собравшихся находился и Алексей Петрович Задонов. Он впервые оказался в этом зале после революций семнадцатого года, испытывал сейчас странное, непонятное для самого себя чувство неловкости и изумления. На лицах иных своих соседей по столу он тоже замечал некоторую растерянность и скованность, хотя все старались держаться непринужденно, и догадывался, что многих из его собратьев по перу обуревают такие же непонятные чувства.

Правда, не все вели себя скованно и сдержанно: то в одном, то в другом месте за столами выделялись люди, которые проявляли повышенную нервозность, крутились из стороны в сторону, разговаривали более громко, чем другие, иронически поглядывали на стены и всем своим видом старались показать, что обстановка эта для них не в новинку, что они занимают места за этими столами по праву, а записные вояки, надменно глядящие на них со стен, явный анахронизм, что когда-нибудь вместо этих усачей и бородачей здесь появятся новые лица, более отвечающие духу времени.