Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Алексей Петрович с болезненным любопытством присматривался к окружающим его людям: директорам издательств, редакторам газет и журналов, видным журналистам и писателям, знакомым ему и незнакомым, уверенный, что так вызывающе в этом зале русской славы могут вести себя лишь нерусские. Ан нет, среди бесцеремонно вертлявых коллег русских было, пожалуй, даже больше, и Алексей Петрович внутренне поморщился от досады, вспомнив, с какими благоговением и восторгом он, гимназист, ходил по этому залу много лет тому назад, с каким трудом ему удавалось сдерживать слезы, слушая пояснения учителя истории, приведшего в Кремль своих учеников.

По другую сторону стола, чуть наискосок, Алексей Петрович заметил Бухарина, недавно ставшего главным редактором "Известий" и потерявшего в то же время множество всяких важных должностей. Бухарина так близко он видел впервые, подивился тому, как мало похож этот человек на свои портреты, и, зная его историю, с любопытством исподтишка наблюдал за ним: Бухарин разговаривал с Карлом Радеком, своим заместителем, очень неприятным, на взгляд Алексея Петровича, человеком, хотя и весьма даровитым журналистом. При этом Бухарин по сторонам не смотрел и вел себя так, будто вокруг никого не было, а только он и его заместитель, с которым они обсуждают очередной номер газеты.

Алексей Петрович попытался представить себе, каково на душе у Бухарина, совсем недавно одного из признанных лидеров страны и партии, но не смог: сам он никогда не занимал никакой должности, его не тянуло во власть, поэтому имел о психологии людей власти исключительно умозрительное представление, и ни сочувствия, ни уважения к ним не испытывал. Разве что любопытство.

Ровно в шесть, минута в минуту, открылась дальняя дверь, в ней появился Сталин и, не спеша, вразвалочку, зашагал к столу. Вслед за ним — на некотором расстоянии — Калинин, Молотов, Ворошилов, Каганович и еще несколько человек из руководителей партии и правительства.

Все сразу же, как по команде, встали за спинками своих стульев, повернулись лицом к вошедшим и встретили их аплодисментами.

Сталин, а вслед за ним и его сподвижники, тоже стал хлопать на ходу, остановился возле стола, подождал, пока прекратится движение и вошедшие с ним займут свои места справа и слева от него, после чего хлопать перестал, стоял и ждал, внимательно оглядывая зал и, похоже, не чувствовал при этом никаких неудобств.

Алексею Петровичу, впервые наблюдавшему Сталина так близко, показалось, что, хотя лицо генсека было равнодушно спокойным, он все-таки с любопытством ждет, до какой интенсивности может дорасти рукоплескание приглашенных на торжество людей, и сам Алексей Петрович, поддавшись этой игре, хлопал все сильнее и сильнее, в душе потешаясь над собой и другими, откладывая впечатление от этих аплодисментов — как и тех, что звучали в Большом театре — про запас, для будущего осмысления.

Однако и сейчас, пока Алексей Петрович отбивал себе ладони и с самым серьезным выражением лица разглядывал Сталина, находившегося от него почти на другом конце длинного зала, ему пришло на ум, что, может быть, у Сталина, как главы государства, наделенного неограниченными правами, выработалось некое чувство времени, сколько ему должны аплодировать и с какой интенсивностью, и он выдерживает это время, проверяя по аплодисментам отношение к себе людей, меру их преданности или меру покорности.

Еще Алексей Петрович вспомнил, как в Москву, незадолго до начала войны с Германией, приезжал Николай Второй, как их, гимназистов, выводили его встречать, и они стояли сразу же за цепью солдат и городовых, кричали "ура", бросали под копыта лошадей цветы, розданные им заблаговременно, и какое разочарование он испытал оттого, что царь со своей семьей проехал так быстро, что он, Алексей, никого из них практически не успел разглядеть, как и понять свои чувства к царю и его семье. Особенно почему-то хотелось увидеть наследника престола, своего тезку, и тоже что-то понять из увиденного.

В ту пору Алексей уже был наслышан от взрослых, особенно от отца, о всяких безобразиях, творящихся в империи при попустительстве помазанника божьего, что эти безобразия сказались на позорных для России результатах русско-японской кампании, что именно они вызвали революцию пятого года; более того, Алексей к тому времени успел прочитать несколько тоненьких брошюрок, ходивших в гимназии, в которых едко и зло высмеивалась царская семья и сам император, его министры и сановники. Однако ворчание отца Алексей с именем царя не связывал, а брошюрки вызывали у него — наряду с любопытством — такую же брезгливость, как и порнографические открытки. Но это поначалу. К окончанию гимназии брезгливость пропала, царь и его окружение представлялись людьми недалекими, не отвечающими ни своему месту, ни времени.

Еще он отлично помнил, что рукоплескания, приветственные крики и бросание цветов не вызывали у царя ни радости, ни удовлетворения, и что, похоже, ему хотелось быстрее избавиться от этого назойливого и пристального внимания толпы, он лишь устало помахивал рукой, затянутой в черную перчатку, при этом почти не глядя по сторонам. И вряд ли бы ему понравилось, если бы его никто не встречал, если бы не рукоплескали, не кричали и не бросали цветы.

Глядя сейчас на Сталина, Алексей Петрович подумал еще, что для генерального секретаря партии, в отличие от царя, рукоплескания наверняка имеют несколько иной смысл, что Сталин, возможно, не только не считает их досадной необходимостью проявления верноподданничества, но — в большей степени — выражением политического единомыслия после стольких минувших лет, когда могли не только не рукоплескать его появлению на людях, но даже освистывать и окрикивать. Те годы канули в Лету, именно поэтому все без исключения — и даже Бухарин, низвергнутый Сталиным с высот власти и униженный им — так старательно отбивают свои ладони, что тоже полагают аплодисменты знаком нового времени, политического единомыслия, идейной сплоченности.

И еще. При виде подобострастно-восторженных лиц, пришла мысль, и даже не мысль, а проблеск мысли: Сталин не просто воплощение единоличной власти, он вполне законченный диктатор, и это закономерное следствие всей предыдущей российской истории, в которой переплелись в жестокой схватке средневековье с зачатками социализма, и никто не может сказать, какой гибрид вырастет в результате этой схватки. Но самое главное: мысль эта не вызвала ни протеста в сознании Алексея Петровича, ни душевной горечи, а, скорее, чувство странного, противоестественного удовлетворения.

Сталин чуть приподнял руку, — первым перестал хлопать Калинин, за ним остальные члены Политбюро и правительства, после чего они стали рассаживаться, о чем-то весело переговариваясь между собой, — то есть слева и справа от Сталина, однако не вовлекая его в свое веселье, но сторожко следя за каждым движением вождя, готовые тут же замолчать и превратиться в слух. Лишь круглое, похожее на кота лицо Молотова выражало сосредоточенную озабоченность и равнодушие к происходящему.