Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Теперь Мария отсюда, из больницы, уходила на работу, сюда же возвращалась, как в общежитие, здесь ее кормили, считая за свою штатную работницу, потому что она и полы помоет, и другим больным, если надо, поможет, и горчичники поставит, и банки, только уколы ей делать не доверяли. И спала она здесь же, в сестринской комнате на диванчике, укрывшись своим стареньким пальто. Все помыслы ее сосредоточились на Василии, на том, чтобы вернуть его к жизни, но что она могла дать ему, кроме своей любви? Даже врачи беспомощно разводили руками, надеясь лишь на то, что молодость и здоровый организм выдержат эту борьбу со смертью и вернут Василия к жизни.

По ночам, когда все затихало, лишь слышалось бормотанье и стоны Василия и его соседа по палате, тоже тяжело больного, Мария начинала молиться и просить бога, в которого уже почти перестала верить, чтобы он прежде всего простил ей ее заблуждения, а простив, внял ее мольбам о спасении и сохранении жизни ее любимому, потому что без него ей тоже не жить. Мария рассказывала богу, какой умный и красивый ее Василий, как несправедливо с ним поступили, что он, если бы выучился, стал бы инженером, но если даже и не выучится, то и ладно, не так уж это важно быть ученым человеком, тем более что ее двоюродный брат Мишка от этой самой учености помер. Поэтому без учености оно и лучше, лишь бы Василий остался жить, а уж она бы для него постаралась. И бога бы никогда не забывала, всегда бы молилась ему и во здравие, и за упокой…

Разговаривая с богом, вспоминая полузабытые молитвы, Мария видела перед собой не старика с седою бородой, восседающего на облаке, а своего старшего брата Михаила, который был для нее всем, и у которого она всегда искала утешения. Мария тихонько плакала, глядя на бледное испитое лицо Василия, заросшее кудрявым волосом, прижималась мокрой от слез щекой к его пылающей от жара щеке, шептала ему в ухо примерно то же самое, что только что мысленно говорила богу-брату своему, надеясь, что просьбы ее и мольбы дойдут до Василия через его беспамятство и помогут ему встать на ноги. А потом они…

Нет, дальше Мария загадывать боялась, дальше был мрак и пугающая неизвестность.

Однажды поздним вечером — было это одиннадцатого мая, — когда Мария, обтерев Василия влажным полотенцем, собралась уже пойти в сестринскую поспать перед завтрашним рабочим днем, Василий вдруг открыл глаза и при слабом свете ночника Мария увидела его пристальный взгляд — и испуганно замерла над ним с мокрым полотенцем в руках.

Василий смотрел на нее не мигая, смотрел молча, напряженно, как смотрят глухонемые, пытаясь привлечь к себе внимание. Но больше взгляд его походил на взгляд человека, который вот-вот должен помереть. Так смотрел на нее третьего дня еще не шибко старый рабочий с Адмиралтейских верфей, Евграф Дормидонтыч, который лежал на соседней койке, смотрел так же пристально и неподвижно, потом вздохнул и обмяк, а глаза его остановились и остекленели.

Мария, под напряженным взглядом Василия, попятилась и выскользнула из палаты. Прижав полотенце к губам, чтобы не закричать, она кинулась к сестринскому посту, и дежурная медсестра по одному ее виду поняла, что случилось что-то ужасное, вызвала доктора, и все они поспешили к Василию.

Однако Мария войти в палату не смогла, она почти лишилась чувств у самой двери и тихо опустилась на пол, уткнувшись лицом в полотенце, остро пахнущее потом, замерла жалким комочком, почти не дыша. Ей казалось, что и сама она вот-вот умрет от горя и тоски.

Вышел из палаты доктор, совсем еще молодой, разве что на пять-шесть лет старше самой Марии, но уже грузный и самоуверенный. Он присел рядом с ней на корточки, взял ее руку, пощупал пульс, потом поднял ее голову мягкими теплыми ладонями, заглянул в испуганные глаза, произнес с беспечной улыбкой на широком, полном лице:

— Жив твой Василий, жив. Более того, голубушка моя: кризис, можно смело сказать, миновал, теперь жених твой пойдет на поправку. Так что напрасно ты испугалась и нас напугала тоже. А сейчас он спит — впервые с начала болезни. И это хорошо. Теперь ему есть да спать надо, глядишь, через пару недель вставать начнет. Так что радуйся, Машенька: труды твои даром не пропали.

Помог Марии встать на ноги, довел до Васильевой койки, чтобы она сама убедилась в правдивости его слов.

Точно, Василий спал, дыхание его было ровным, худое лицо спокойным и будто даже порозовевшим. Мария смотрела на него, постепенно узнавая в этом лице лицо другого Василия, уверенного в себе, живущего своей, непонятной для Марии, жизнью, в которой ей до сих пор не находилось места. И Марии стало страшно: выздоровление Василия могло вернуть все на старое, и она, уткнувшись лицом в широкую и мягкую грудь доктора, забилась в беззвучных рыданиях.

В сестринской Марию отпоили валерьянкой и уложили спать. Но за ночь она несколько раз вставала, тихонько скользя по крашеным половицам домашними тапочками, пробиралась в знакомую палату и при слабом свете ночника вглядывалась в лицо спящего Василия. Ее пугало, что скоро она ему не будет нужна, потом все узнают, что она ему вовсе даже и не невеста, а не поймешь кто. И что же ей тогда делать? Как жить?

"Господи! Господи! — просила Мария. — Сделай так, чтобы он меня полюбил тоже. Ведь ты все можешь, миленький Господи, тебе это ничего не стоит, а для меня он единственный, другого мне не надо".

Тем же вечером, отработав дневную смену на сборке электрических лампочек, Мария уговорила Зинаиду пойти вместе с ней в больницу: она боялась оказаться с глазу на глаз с Василием, она не знала, что скажет ему, как объяснит свое появление в его палате, не говоря уже об остальном.

Но прежде чем идти в больницу, девушки забежали в общежитие, и Мария одела на себя самое лучшее платье, уложила с помощью Зинаиды коротко остриженные волосы двумя волнами на левую сторону, надела кокетливую шляпку из рисовой соломки, с букетиком искусственных фиалок и спадающей на лицо шелковой сеткой.

Увы, все приготовления Марии оказались напрасными: Василий спал и, как рассказала дежурившая медсестра, просыпался за день лишь два раза, да и то не совсем, а как бы на полглаза, зато проглотил несколько ложек куриного бульона, а то ведь все время до этого держался на искусственном питании через резиновую трубку да внутривенном вливании глюкозы и витаминов.

Девушки посидели возле койки Василия с полчаса, но тут пришел заведующий терапевтическим отделением Николай Николаевич, доктор уже в летах, лысый, но с бородкой и при усах, которого Мария побаивалась, и решительно выпроводил обеих девушек из палаты.

— Все, милые мои, — сказал он ворчливо, прикрыв за собою дверь, — в ваших услугах больной практически не нуждается. Спасибо тебе, Машенька, большое спасибо за помощь, но тебе пора подумать и о себе: эка ты в кого превратилась — кожа да кости. Жених поправится и не узнает свою невесту. Так что мы тут как-нибудь сами теперь управимся, без твоей помощи. Идите, идите, барышни, и без разговоров! — ворчал он, дергая себя за бородку. — А то вообще больше не пущу. Сейчас у больного такой опасный период, что любая инфекция может свести на нет все наши усилия. Приходите дня через два-три, не раньше.