Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Пожалуй, во всей палате проснулся один лишь Василий, другие больные то ли спали, то ли находились в забытьи. Слышались стоны, храп, невнятное бормотанье. Потом заглянула медсестра, поправила зачем-то простыню на опустевшей койке, положила и загнула одеяло к середине, погасила свет, затворила за собой дверь и окончательно отсекла внешний мир от мира, замкнутого в четырех стенах.

В палате было душно, пахло мочой, еще чем-то нехорошим. Эти запахи Василий различил только сейчас, и ему захотелось на волю, лучше всего — в лес, наполненный смолистым духом хвои, где журчит ручей и поют на разные голоса птицы.

Оба окна закрыты и занавешены гардинами из какой-то плотной, тяжелой материи. На этих гардинах в свете электрических фонарей ветер размахивает темными тенями, слышно, как по стеклу и жестяному подоконнику барабанят тяжелые капли дождя.

Василий вспомнил, что завтра… — то есть, возможно, уже сегодня — придет Маша… Мария… Маня (он еще не решил для себя, как ее лучше называть), и почувствовал нетерпение: он был уверен, что это будет все-таки Мария Ершова, с готовностью смирился с этим, ему захотелось поскорее увидеть ее черненькие и круглые, как у галчонка, глазки, услышать ее голос. Василий попытался вспомнить этот голос, но вспомнить не смог, зато вспомнил, как на Новый год во время танца у нее свалилась юбка, открыв короткую полотняную рубашку с кружевами по подолу, чулки на резинках, что-то еще…

Потом они шли: Иван Кондоров и та, другая девушка… Как же ее зовут? Впрочем, это не важно… Да, они шли и пели, а кругом было много народу, кружился снег; парни и девушки, разбежавшись, скользили на раскатанных наледях, сшибались, падали… Визг, смех, песни…

Значит, Ивану Маша Ершова нравилась, а он ей нет, судя по той странной просьбе Ивана повлиять на Марию. Василий тогда не придал его словам никакого значения: он еще не остыл от Натальи Александровны, другие женщины его не занимали. Да и не до них было.

Значит, у Ивана с этой хохотушкой не сложилось почему-то, иначе бы она в больницу к Василию не пришла… Вот и у самого Василия не сложилось с Алкой Мироновой с Путиловского. Ну и что? Мало ли у кого не складывается. Значит, не судьба.

Василий вспомнил угрозы Ивана Кондорова, когда отказал его просьбе поговорить с Марией Ершовой, и его точно обожгло: уж не стараниями ли Ивана его во второй раз исключили с рабфака? Но, рассудив здраво, решил, что этого не может быть: в своей анкете он написал о себе все, как есть, Иван добавить к этому ничего не смог бы, следовательно, и его угроза ничего не значит. Да и последняя их случайная встреча на заводе была обычной, она ничем не напомнила об их разговоре и ивановых угрозах. "Привет!" — "Привет!" — "Как дела?" — "Нормально", — вот, собственно, и все. Правда, Иван слова тянул сквозь зубы, былого радушия не выказывал. Ну и черт с ним и с его радушием! Еще случалось раза два-три, что Кондоров, заметив бывшего своего квартиранта, сворачивал в сторону…

Чудак-человек, право слово, чудак.

Значит, сегодня придет Мария… Маша, Маня, Маруся, Мура. Вон у нее имен сколько! Именно так, на разные лады, звали и его младшую сестренку — кто во что горазд.

Василий представил, как откроется дверь и войдет девушка в белом халате, невысокого росточка, чернявая, не красавица, конечно, но мила, симпатична — этого у нее не отнимешь… Значит, сегодня… А когда: утром или вечером? Вдруг он опять будет в это время спать, и она не решится его разбудить? И потом, что значат слова нянечки, что Мария будто бы была при нем как бы сиделкой?.. Да нет, это бабка просто так ляпнула. Не могла Мария сидеть при нем по одной простой причине: она работает, никакой начальник ее с работы на это дело не отпустит. Да и зачем ей сидеть возле постели едва знакомого ей человека? Тем более что тут и нянечки, и сестры, и врачи — им-то что тогда делать?

Василий снова посмотрел на окна: за окнами ничего не изменилось, все так же барабанил дождь и качались тени деревьев.

А вдруг Мария испугается непогоды и не придет? Или ее задержат на работе? Ах, дурак он дурак: почему не расспросил нянечку, что за Мария к нему приходила, какая из себя и что значит: "уж столько ночей возле тебя провела"?

Вдруг навалилась тоска. Василий закрыл глаза, стараясь слышать только шум дождя, а не стоны и храпы спящих рядом людей…

Человек, которого только что увезли, может быть, уже помер… Ну да, конечно! Сказывали: больной умирает — отгибают одеяло. Странно. Мог помереть и сам Василий. У него и сейчас в груди при каждом вдохе-выдохе хрипит и хлюпает. Все люди смертны, только одни умирают раньше, другие позже, никто не знает, когда наступит его черед… Для иных ранняя смерть — не самый худший выход. Может быть, и для него тоже.

Чувствуя, что мысли его уходят вспять, туда, где все началось и кончилось для него больничной койкой, Василий стиснул зубы и открыл глаза: пусть лучше будут храп и стоны, пусть будет вонь, но только не возвращаться назад даже в мыслях, не возвращаться в свое недавнее прошлое, где похоронено столько надежд. И скорее бы пришла Мария… Быть может, с нею он забудет об этом прошлом и заживет новой жизнью.

Утром, во время врачебного обхода, Василий попытался сесть самостоятельно, чтобы профессор мог послушать его легкие со спины. Он отстранил медсестру, пытавшуюся ему помочь, и, вцепившись руками в железные бока койки, напрягся и сел, преодолев слабость и головокружение.

— Ну что ж, — сказал профессор, с любопытством наблюдавший за его усилиями, — прогресс, так сказать, налицо. Однако, молодой человек, еще по крайней мере неделю не советую вам доказывать ни себе, ни другим свое несомненное мужество: это может плохо для вас кончиться. — Послушал Василию сердце, одновременно считая пульс, откинул седую голову. — Вот, извольте видеть: сердечко-то ваше на вас жалуется, только что не плачет. Вы уж его пощадите, молодой человек, сердечко-то свое, оно за это воздаст вам сторицей.

Василий и сам понял, что рано он запетушился: вот и пот на лбу выступил, и тошнота подкатила к горлу, и тело сделалось ватным. Врачи уже покинули палату, а он все никак не может отдышаться, хрипит и давится мокротой, кашляет и отплевывается в баночку, вынимая ее из-под койки дрожащей от слабости рукой. А ведь он-то не ради хвастовства сел на койке без посторонней помощи, а лишь потому, что хотел доказать врачам, что уже поправился настолько, что ему можно разрешить вставать, чтобы больше не пользоваться уткой и судном, а главное, чтобы показать Маше, когда она придет, что он уже вполне оправился. Выходит, еще не время ему что-то кому-то показывать и доказывать.

Пришла сестрица, сделала укол в руку, и через минуту Василий закачался на теплых и мягких волнах, веки его отяжелели, тело исчезло, а еще немного погодя исчезло все, что только что шумело, стучало и требовало от него каких-то решений.