Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Я помню: ваш отец работал у Дзержинского, — сказал Сталин. — Что ж, это хорошо, когда потомственные русские дворяне становятся на сторону пролетариата и служат ему не за страх, а за совесть… Ведь вы член партии, товарищ Задонов?

— Да, товарищ Сталин.

— Я внимательно читаю ваши репортажи и статьи, товарищ Задонов. Мне нравится, что они написаны хорошим русским языком… без всякой иностранщины и на высоком идейном и политическом уровне. Читал ваше интервью с товарищем Блюхером. Оно мне понравилось. В нем есть только один существенный недостаток: народ не надо жалеть, народ надо уважать. Ваше здоровье, товарищ Задонов. Желаю вам и дальше писать так же хорошо, но… желательно — без недостатков.

— Ваше здоровье, товарищ Сталин. Благодарю за добрые пожелания, — ответил Алексей Петрович, поднимая рюмку с коньяком.

Сталин тоже приподнял свой бокал, отпил глоток, повернулся и пошел на свое место.

Алексей Петрович опустился на стул, тут же налил себе полбокала водки, выпил залпом, взял бутерброд с икрой, стал есть, глядя прямо перед собой, не слыша, что ему говорили слева и справа. В голове у него было пусто, так пусто, как бывает пусто по осени в березовом лесу: гул и ничего больше.

И все-таки он понимал, что ему оказана высокая честь: его выделили, отметили, как бы выставили на всеобщее обозрение, но он еще не мог решить для себя, что означает эта честь, не из того ли она разряда, когда хуже всякой безвестности. Только значительно позднее он понял, что Сталин не зря подошел к нему, не зря упомянул о его дворянстве: он наверняка хотел оградить его, Задонова, от чьих-то наскоков, быть может, ему стало известно о доносе.

Но эти мысли в голову Алексею Петровичу пришли потом, а тогда пришло другое: надо заканчивать роман и сдавать в печать — самое время.

И уже о Сталине: а он совсем не такой, каким я его представлял, то есть значительно человечнее, что ли…

Не додумал мысль, оставив на потом.

Василий Мануйлов болел тяжело и долго. Он то будто бы начинал выкарабкиваться на поверхность из черной бездны, то снова срывался в пропасть, цепляясь ослабевшими руками за каменные выступы, кусты и корни, но все вырывалось из рук его, и он продолжал скользить вниз, туда, где на самом дне бежала черная лента транспортера и пропадала в светящейся красным светом дыре. В этой дыре булькал и хлюпал расплавленный чугун, там курились удушливые сизые и бурые дымы, полуголые литейщики с бронзовыми лицами, в прожженных брезентовых фартуках сновали между вагранками и опоками с тяжелыми ковшами, малиновыми от жара. И не было Василию спасения ни от булькающих расплавленным металлом вагранок, ни от огромных опок с формовочной землей, в которые его непременно замуруют, а потом зальют жидким чугуном.

Василий обливался горячим потом, слабел, но упорно карабкался вверх, а светящаяся дыра становилась все ближе и ближе.

Иногда скольжение вниз прекращалось, и тогда в забытьи являлась перед ним Наталья Александровна. Они шли с ней вдоль реки по узкой тропинке, но едва Василий пытался обнять ее, как налетал порыв ветра и уносил Наталью Александровну, подобно былинке, в сторону, к скирдам соломы и сена, где стояли голые здоровенные мужики, прикрываясь березовыми вениками и деревянными шайками. Мужики показывали на Василия пальцами, разевая в смехе черные рты.

Среди этих здоровенных мужиков тонконогий, мосластый Монька Гольдман кривил свое криворотое лицо, подпрыгивая на одной ноге. В руках Монька держал жбан квасу, квас выплескивался из жбана на траву, Василий, снедаемый жаждой, чуть не плакал от такого Монькиного озорства, но остановить Монькино кривлянье и подпрыгивание не мог. Уже в жбане остались последние капли, а Василий откуда-то знал, что если он не выпьет хотя бы каплю, то непременно умрет.

Отчаянным усилием выбрасывал он свое полегчавшее тело наверх, отрывался от земли, какое-то время парил в воздухе и падал на прохладную росистую траву. Он слизывал с нее серебристые холодные капли, и постепенно исчезали в тумане и мужики, и Монька, и Наталья Александровна, а выплывало из тумана лицо Ивана Кондорова, почему-то похожее на лицо Моньки, да и сам Монька Гольдман выглядывал из-под Ивановой руки, а Иван говорил с повизгиванием: "Ты еще об этом пожалеешь, Мануйлович! Пожале-е-ешь!" Но Иван вдруг становился на колени, плакал и просил: "Отдай Маню-ууу! Отда-ааай!" "Какую Маню? — думал Василий. Откуда у меня Маня? А-а, это он о моей сестренке. Ну, уж шиш ему с маслом, а не Ма-аню. Она еще совсем ребенок…"

Или проявится сквозь забытье очень знакомое лицо с черными круглыми от испуга птичьими глазами. Лицо напоминало что-то далекое-далекое… и совсем ненужное.

Мария, неделю безотлучно просидевшая возле постели Василия, поначалу при всяком изменении в его поведении вызывала то нянечку, то медсестру, но постепенно втянулась в ухаживание за больным, меняла ему белье, мокрое от пота, подкладывала под него то утку, то судно, пыталась кормить и поить с ложечки, и уже не только не стеснялась все это делать, ворочая худое и беспомощное тело возлюбленного, но даже ревновала Василия к медсестрам, которые бесцеремонно оголяли его, прежде чем сделать очередной укол.

А Василий, казалось Марии, и не собирался поправляться. Он изредка, чаще всего под утро, когда ее смаривал сон, открывал глаза, смотрел на нее откуда-то издалека, не узнавая, просил пить едва слышным голосом, отталкивал стакан или ложку, расплескивая воду, закрывал глаза и снова погружался в бредовое состояние. В этом состоянии он звал какую-то Наталью Александровну, плакал и просил прощения, называл еще какие-то женские и мужские имена, так что Мария, вслушиваясь в его бормотание, так и не поняла, есть у нее соперница, или все эти женские имена относятся к его сестрам и ближайшим родственницам.

Наталью Александровну он вспоминал чаще всего, но Марии и в голову не могло придти, чтобы ее любимый мог обращаться к ней, к Марии, по имени-отчеству. Значит, с этой женщиной, рассуждала Мария, у Василия связаны какие-то другие воспоминания, к любви никакого отношения не имеющие. Мария представляла эту Наталью Александровну толстой и злой бабой, которая оговорила ее Васю по комсомольской или партийной линии, возможно, что именно из-за нее его не приняли в комсомол и исключили с рабфака, а вовсе не из-за Ивана Кондорова: угрозы Ивановы казались Марии не более чем обыкновенным бахвальством.

Неделя, которую Марии дали за свой счет, кончилась слишком быстро, а в состоянии Василия не произошло почти никаких перемен к лучшему: высокая температура, беспамятство, сильная потливость, особенно по ночам, которую доктора называли лихорадкой, горячечный бред и хриплое дыхание.