Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Только вы ему тогда не говорите, что Маня возле него дежурила, — вставила Зинаида. — А то он парень с норовом, мало ли что ему в голову взбредет…

Николай Николаевич развел руками:

— Боюсь, что слишком много народу об этом знает. А каждого не предупредишь. Да и, положа руку на сердце, не вижу я ничего дурного в том, что ему станет об этом известно раньше, чем Маша сама ему признается. Ценить должен и радоваться. Так-то вот.

— Вот черт лысый! — ругалась Зинаида, шагая рядом с Марией к трамвайной остановке. — И почему в начальство пролезают такие вредные элементы? Куда ни посмотришь, везде одно и то же: как начальник, так обязательно придурок недорезанный. Терпеть ненавижу я всяких начальников! — заключила Зинаида, понизив голос: они как раз подходили к трамвайной остановке, где толпился народ, по преимуществу из служилого люда, который легко отличить от представителей рабочего класса: и выглядят почище и поаккуратнее, и разговоры у них совсем о другом, а мужики матом ругаются значительно реже, и то не при бабах.

Василий проснулся, как ему показалось, от слишком громкого чириканья воробьев. Птахи что-то не поделили между собой на жестяном подоконнике раскрытого настежь окна, затянутого марлей от мух и комаров. Скосив глаза и чуть повернув голову набок, он неотрывно смотрел, как на марлевой занавеске подпрыгивают и вспархивают тени неугомонных птах, как трепещет листва на ветке, протянутой к самому окну, и полощутся солнечные блики.

Помимо гомона воробьев и жестяного царапанья их коготков, Василий вскоре различил крики ворон и галок, далекое дребезжание трамвая, знакомую, но еле слышную музыку из уличного репродуктора, голоса людей. Он медленно обвел глазами белый с лепниной потолок, задержался взглядом на матовом шаре электрической лампочки. Дальше шла белая же стена, а с середины — голубая с синей каемкой. Приткнувшись к ней, стояли железные койки, на них одеяла с пододеяльниками, чьи-то ноги и головы. Возле каждой койки белые тумбочки, на одной из них букетик уже поникших ромашек в полулитровой банке, между прутьями торчат голые ступни с огромными кривыми пальцами, еще дальше — зеркало, умывальник, белая филенчатая дверь… — все это Василий когда-то уже видел, но когда, вспомнить не мог.

Дверь отворилась, вошла молодая женщина в белом, толкая перед собой столик на колесах, стала что-то брать со столика и класть на тумбочки, приговаривая певучим голосом:

— Вот эти желтенькие порошки за полчаса до еды, а вот эти белые — после еды, эту микстурку выпейте сейчас…

К Василию молодая женщина не подошла, но внимательно посмотрела ему в глаза, улыбнулась светло и радостно, произнесла, как старому знакомому:

— Ну как, Мануйлов, выспался? — И, не дождавшись ответа: — Вот и прекрасно. Сейчас позову доктора, пусть он тебя посмотрит.

И выплыла из палаты.

Василий почувствовал усталость и закрыл глаза. Значит, он в больнице, а не в общежитии… Раскрытое окно… Солнечные блики… А тогда шел снег, дул сильный ветер, внизу чернела вода… Существовала какая-то связь между тем временем и этим, но не хотелось ни о чем думать, тем более напрягаться в поисках этой таинственной связи.

Кто-то шумно вошел в палату, воробьи тотчас исчезли с подоконника, их чириканье переместилось куда-то вверх. Василий почувствовал колебание пола под ногами вошедшего, открыл глаза и увидел большого и несколько мешковатого человека в белом халате и белой шапочке. Человек улыбнулся ему широким лицом, добродушием и самоуверенностью светились его светло-карие глаза.

— Нуте-с, молодой человек, изволили проснуться? Как себя чувствуете? Нигде ничего не болит? Нет? А здесь? Тоже нет? Прекрасно! Превосходно! Значит, будете жить сто лет! — говорил этот радостный человек, щупая Василия то там, то здесь, прикладывая к груди трубку, считая пульс — и все это так, будто ничего приятнее в жизни делать ему до сих пор не приходилось.

— Теперь главное — питание и сон, — продолжал он, похлопав Василия по исхудалой руке. — Ну и лекарства, которые вам будут давать. Да, кстати: я твой лечащий врач, зовут меня Степаном Даниловичем, — отрекомендовался веселый человек с широким лицом, перейдя на ты. — Но, должен тебе сказать, врачеватель врачевателем, а без желания самого больного встать на ноги никакой врач тебе не поможет. Так-то вот, Василий-свет Гаврилович.

Поднялся и ушел.

Этот врач порядком утомил Василия. А ему сейчас хотелось только одного: чтобы его никто не трогал, не мешал ему слушать чириканье воробьев, крики ворон и галок, далекие гудки, треньканье трамваев, напоминающие нечто важное и полузабытое.

Однако едва закрылась за доктором дверь, пришла низенькая, кругленькая старушка и принялась кормить Василия манной кашей, а потом поить бульоном. При этом она, поднося ложку с кашей к Васильеву рту, приговаривала нараспев:

— Во-от та-ак-то во-от, вот и у-умница… Сколь дён-то не емши — вовсе отощал, радимай. А без яды-то какая ж могет быть жисть? Никакой жисти быть не могет. Даже какая ни есть животина это понимает и пропитание себе старается раздобыть иде ни случись…

Бульоном старушка поила Василия из чайничка с длинным носиком, бульон был в меру горячий, Василий чувствовал, как жидкость проваливается в его желудок, наполняя все его существо живительным теплом. А старушка продолжала увещевать Василия, будто он малое и несмышленое дитя, рассказывала что-то про его болезнь, про то, кто и как за ним ухаживал, но Василий слов не слышал, не понимал их значения, слова утомляли его, ему было достаточно звучания певучего голоса, под который он съел и выпил все, что ему дали, аж взопрел весь, и тут же уснул, будто провалившись во что-то мягкое и ласковое.

И снова ему что-то снилось, но на сей раз совсем не страшное. Почему-то среди прочего приснилась Мария Ершова, и будто бы старушка-нянечка подводит ее к Василию и говорит: "А Маня-то, невеста твоя, уж такая ладная да пригожая, что таких искать-поискать, а и за тремя морями-окиянами не сыщешь". Василию во сне было неловко перед Марией Ершовой за эти старушечьи слова, но он не знал, что возразить на это, и вдруг ни с того ни с сего признался:

— А у меня отец в тюрьме сидит, потому что против советской власти… — Сказал это и даже во сне покраснел от вранья, зная, что отец никогда не был против советской власти и что его уже давно нет в живых.

Тут же Василий увидел длинную ковровую дорожку и вдалеке стол, за столом человека, похожего на Моньку Гольдмана, но лысого, а в руках его собственную, Василия, зачетку и студенческий билет.

Василий рванулся к этому человеку, но ноги будто приросли к полу, он закричал и проснулся.

Была ночь, слабый свет исходил откуда-то сбоку, над ним склонился кто-то в белом, тихий женский голос, похожий на голос Натальи Александровны, спросил с тревогой и участием: