Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Временно исполнять должность начальника отдела — во второй уж раз! — вновь назначили Задонова. И Лев Петрович понял, что пришла и его очередь, хотя ни к каким группировкам он, как и Трегубов, не принадлежал, держался от политики как можно дальше, но, как он теперь понимал, для ОГПУ это ровным счетом ничего не значило.

Спасло Льва Петровича от неизбежного ареста то обстоятельство — и в этом сам Лев Петрович был абсолютно уверен, — что его заявление, в котором было выражено желание работать конструктором по своему профилю, уже больше года лежало на столе (или в столе) одного из заместителей наркома, работавшего еще с Задоновым-старшим и хорошо относившегося к его сыну, то есть к Льву Петровичу.

Через некоторое время после ареста Аронова этот замнаркома неожиданно вызвал к себе Льва Петровича, порасспрашивал о делах, в частности поинтересовался, не изменил ли Лев Петрович своего желания работать конструктором и, когда тот с жаром стал уверять, что нет, не изменил, протянул ему бумагу, оказавшуюся как раз тем заявлением, только на сей раз с соответствующей резолюцией и всеми подписями, какие положены в таких случаях. После чего Лев Петрович сдал свои дела, быстренько уволился из наркомата и перешел (переводом, то есть без потери непрерывного стажа) в специализированное конструкторское бюро, которым руководил старинный приятель его отца, Александр Ардалионович Филинов.

Существовали и другие причины, по которым дальнейшая работа в наркомате становилась для Льва Петровича почти невозможной: в последние два-три года в наркоматы повалил народ новый, молодой, — скороспелки, как их называли ветераны-железнодорожники, — с большими амбициями и весьма поверхностными знаниями. Среди них, разумеется, встречались и толковые специалисты, но большинство были детьми заслуженных революционеров, занимавших высокие посты в партийном аппарате или в тех же наркоматах, а потому — на опыте своих малограмотных отцов — их отпрыски считали, что нужны не столько знания, сколько пролетарское сознание и революционное чутье. Все они были нетерпеливы и горласты, больше напирали на партийную и комсомольскую работу, так что Лев Петрович иногда подумывал, что он уже стар, и взгляды у него на жизнь и на людей тоже устарели, что дело, в конце концов, не в том, кто стоит во главе отдела, а в чем-то еще, чего он не понимает. Так тем более…

И все-таки решающей причиной для ухода из наркомата был страх, а потом уж все остальное, — в том числе и котлы, и шумливая молодежь.

Перебравшись на новое место, Лев Петрович с головой ушел в работу, вставал рано, ложился поздно, к нему пришла вторая молодость, когда с жаром отдаешься любимому делу и не замечаешь ничего вокруг. Да и что такого нужно было замечать? Дети выросли, каждый выбрал себе свою дорогу, родительская опека была им в тягость. А Катерина… А что Катерина? У нее тоже своя работа, свое увлечение, это не старые времена, когда жена сидит дома на шее мужа и все ее интересы сосредоточены на тряпках и сплетнях своего круга.

Нет, не существовало никаких препятствий для того, чтобы Льву Петровичу всей душой отдаться проектированию котлов большой мощности для теплоэлектростанций, которые были нужны растущим как грибы городам Севера, Сибири и Дальнего Востока. Лев Петрович был счастлив, он наконец-то нашел себя, пусть даже поздно, когда давно разменян пятый десяток, но в этом-то и прелесть: хоть напоследок пожить полной жизнью, подышать полной грудью и не мучиться неудовлетворенностью.

Вернувшись домой во втором часу после первомайской демонстрации, в которой Лев Петрович участвовал впервые в жизни (наркоматовские либо ходили на гостевые трибуны Красной площади, либо не ходили никуда), Лев Петрович застал дома только свою мать, Клавдию Сергеевну, после смерти мужа еще более располневшую и постаревшую, да жену брата Машу с детьми: восьмилетним Иваном и двенадцатилетней Лялей. Ни брата Алексея, ни жены Катерины дома еще не было, но их ждали к двум, стол уже накрыли, и Лев Петрович, большой, грузный, изрядно проголодавшийся на свежем воздухе, ходил вокруг стола и, потирая руки, делился с женщинами впечатлениями от увиденного.

— Господи! Народу-у-то-о, наро-одищу-у!.. Никогда не видывал столько народу! — говорил он возбужденно. — Даже в феврале семнадцатого было меньше. Вы представьте себе: по Тверской, по Садовому кольцу, по Охотному ряду — по всем улицам народ идет сплошными рядами… оркестры, песни, танцуют, флаги, транспаранты, что-то везут на тележках… даже наше КБ везло макет парового котла, — и все это к Красной площади, все это ликование, все эти людские реки стекаются как бы в океан, где концентрируется энергия многомиллионного народа…

Остановился около стола, взмолился:

— Мам, ну рюмочку и чего-нибудь на зубок: слюной исхожу от этих запахов. Ей-богу! — и засмеялся радостно, почти счастливо.

Выпив рюмку водки и закусив пирожком с капустой, блаженно улыбнувшись, продолжил с еще большим воодушевлением:

— Говорили, что на демонстрации людей загоняют чуть ли ни силком… Ерунда! Если бы силком — откуда это всеобщее ликование, порыв, полная раскрепощенность? Нет-нет, я должен признаться, милые мои, что мы, сидя дома и ворча на новые власти, на большевиков, что-то проглядели весьма существенное. В нашем народе за какие-то полтора десятка лет совершились изменения невероятные! Вспомните праздники двадцатилетней давности! Вспомните! Вспомните! Эти вечно угрюмые и пьяные мастеровые в черном, драки, матерщина, какая-то безысходность. А крестьяне? Забитость та же, если не большая, угрюмость, а если праздник, так гори оно все синим пламенем: дым коромыслом, будто вот-вот наступит конец света. Нет-нет, сегодня все не так, все на какой-то возвышенной ноте. Народ стал другой! — вот что важнее всего. Народ поумнел, он образовался, осознал себя как некую решающую силу.

Помолчал немного, раздумчиво глядя на Машу, поморщил большой белый лоб.

— Конечно, я понимаю, что не все так радостно и хорошо, как оно видится на празднике, но все равно: перемены разительные, и стоять от них в стороне мы, интеллигенция, не имеем права. Народ нас не поймет, осудит и будет прав. Да. Я это сегодня понял особенно отчетливо. — И снова восторженно: — Ах, как здорово, что мы никуда из России не уехали! Я представляю, как мучается там, на чужой стороне, дядя Константин. Мне его искренне жаль. Честное слово! Без России… Какое может быть счастье без России? Нонсенс!

— Ну а кто там, на трибуне Мавзолея? Сталина-то видел? — спросила Клавдия Сергеевна.

— Видел! Как же! В фуражке, в шинели, рукой вот так делает, — и Лев Петрович показал, как Сталин махал рукой, будто рука его была маятником от каких-то часов: влево-вправо, влево-вправо… — Держится уверенно, спокойно. Рядом Молотов, Ворошилов, Калинин, Буденный, Тухачевский, еще кто-то — не разглядел. Но евреев заметно поубавилось. Был, по-моему, Каганович, Ягода, кто-то из военных… Да пара шашлычников.