Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Нет, не пишет, — ответила Наталья Александровна. — Из Москвы писал иногда, а из Ленинграда не пишет. — И опять вздохнула, что-то вспомнив свое.

Василий успокоился. Теперь он уже без смущения рассматривал свою бывшую учительницу, в которую был когда-то, еще сопливым мальчишкой, ужасно влюблен. Впрочем, не он один, и ему казалось, что те давние времена вернулись, он снова всего лишь деревенский мальчишка, а его учительница пришла к ним, как она приходила в дом ко всем своим ученикам, чтобы рассказать их родителям об успехах или неуспехах своих чад, при этом никого не обидев и оставив в семье после своего посещения такое же благорасположение друг к другу, как когда-то после посещения местного священника отца Виссариона.

Да, внешне Наталья Александровна почти не изменилась: такая же тоненькая, такая же миленькая, но нет былого задора, в глазах застыли грусть и мудрость женщины, потерявшей что-то важное. Василий не знал, что именно потеряла Наталья Александровна, как не знал и того, что и у него в глазах такое же выражение, но это его выражение еще надобно уметь разглядеть за врожденным упрямством и дерзостью, а у Натальи Александровны оно на виду, как на ладони. И Василия вновь охватила жалость к своей учительнице, захотелось утешить ее чем-то, да только не знал, чем именно и как.

После чая Василий обрядился в свой новый костюм и пошел провожать Наталью Александровну.

Полина, поджав губы, проводила их до порога, ее неодобрительного взгляда Василий не заметил.

Над затихающей землею незаметно угасал тот бесконечный июльский вечер, когда на западе горит и горит вечерняя заря, золотистые тона не спеша замещаются розовыми, розовые — красными, малиновыми, бордовыми; одинокое неподвижное облако выкрашено в вишневый цвет, а небо светлое-светлое, и где-то высоко-высоко белые борозды, будто по небу прошло большое стадо коров с переполненным выменем, а между бороздами затерялся тонкий серпик забытого жницей месяца.

Звенят комары, иногда с угрюмым гудом описывает круг большущий слепень и уносится в прозрачные сумерки, уже окутывающие землю. Над рекой поднимается туман, медленно переливаясь через темные и густые изгороди ракит, как переливается молоко из горшка, забытого хозяйкой в жаркой печи. Кричат дергачи; перепела предупреждают, что "спать пора, спать пора"; какая-то пичужка настойчиво просит пю-ить; еще носятся высоко в небе стрижи и ласточки, а над самой землей — летучие мыши, будто состязаясь в скорости и сноровке.

На улицах и во дворах мычат коровы, ожидающие дойки, звенят тугие струи молока о дно подойника, изредка брешут собаки, откуда-то доносится гармонь и частушки, и не верится, что где-то есть огромные города, что люди в них живут совсем не так, как в этом захолустье, что там, в городах, царят жестокие законы, которым нипочем раздавить любого человека, что на Украине и в других местах, сказывают, люди голодают, что на Урале и в Сибири бастуют рабочие, что где-то по заводам и шахтам таятся вредители и всякие ненавистники советской власти.

Василию почему-то казалось, что здесь ничего подобного происходить не может, он уже забыл, как исключали его из училища, как судили отца, как появился на мельнице хрипатый Касьян. Все это было, но будто не с ним, а с кем-то другим и совсем ни в этих тихих местах.

— Хорошо-то как, господи, — произнесла почти шепотом Наталья Александровна и вдруг оперлась о руку Василия, и он почувствовал плечом сквозь тоненькую блузку ее упругую грудь, но такую маленькую, как у девочки, меньше даже, чем у Машутки, и ее бедро, и тепло ее тела, почувствовал, как она вздрагивает, и спросил пересохшими губами:

— Вам холодно? — И, не дожидаясь ответа, отстранился, сбросил поспешно пиджак и протянул Наталье Александровне. — Вот, возьмите.

Наталья Александровна тихонько рассмеялась и взяла пиджак, накинула себе на плечи и медленно пошла по узкой тропинке, вьющейся над обрывом, куда выходят огороды местечковых жителей.

Василий шел следом и смотрел на ее тонкую фигуру, узкие мальчишеские бедра, обтянутые тесной черной юбкой, доходящей почти до щиколоток, в то время как в Ленинграде женщины ее возраста носят юбки уже значительно короче, смотрел на нее и чувствовал непонятное волнение, почти такое же, как и с Алкой Мироновой, когда оставался с ней наедине.

Тропинка между тем слилась с дорогой, по которой возят сено и дрова из заречья, и Василий приблизился робко и пошел почти рядом с Натальей Александровной.

— У тебя, поди, и невеста есть в Ленинграде? — спросила Наталья Александровна, оглянувшись на него, и вдруг пошла боком, по-девчоночьи, чуть ли ни в припрыжку.

— Невеста? — растерялся Василий. — Нет, невесты нету. Рано мне еще. Да и некогда.

— И правильно, — одобрила она. — Сперва надо встать на ноги, закончить образование, а потом уж… Но девушка-то наверное есть?

— И девушки нет, — ответил Василий и натужно рассмеялся. Он чувствовал себя скованно и неуклюже переступал деревянными ногами, боясь прикоснуться плечом к плечу Натальи Александровны, очень желая этого, а еще больше, чтобы она снова оперлась о его руку. В голове у него шумело, тело горело как бы изнутри, и он то и дело облизывал губы. Естество его напряглось, и он, чтобы не оттопыривались брюки, сунул левую руку в карман и прижал там свою своенравную плоть к бедру.

— А я вот так до сих пор замуж и не вышла, — неожиданно произнесла Наталья Александровна и снова взяла его под руку.

Пиджак съехал с ее плеча, она засмеялась, попыталась поймать его другой рукой, не отпуская руки Василия, но у нее не получалось, она уж стояла к нему лицом к лицу, и он видел ее блестящие глаза, чувствовал запах ее волос, и решительно не мог сделать ни единого движения.

— Господи, какой ты, Вася, однако… — И отпустила его руку.

Тогда он выпростал руку из кармана и стал обеими руками шарить по ее плечам, ловя лацканы пиджака, а она стояла, уронив руки вдоль тела, и смотрела на него широко раскрытыми удивленными глазами, как смотрела когда-то, еще в школе, если Ваське удавалось быстро найти решение трудной задачки.

У Василия вдруг от жалости к своей бывшей учительнице и к самому себе закружилась голова, мир утратил реальные очертания, и он неожиданно для себя притиснул жалкое и тонкое тельце Натальи Александровны к своей груди и замер так на несколько мгновений, осторожно вдыхая запахи ее волос.

Наталья Александровна откинула голову и, почти касаясь своими губами его щеки, произнесла с тихим смешком:

— Ну, вот, здравствуйте, приехали.

И Василий, испугавшись, отпустил ее плечи. Он ожидал, что она сейчас начнет ругаться, прогонит его прочь, но Наталья Александровна сунула свои руки в рукава его пиджака и сказала с сожалением: