Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Ну, какие глупости, Васенька, тебе приходят в голову. Ведь я лет на десять старше тебя. Если не больше. — И, совсем как-то по-бабьи добавила: — Вот все вы мужчины одинаковы: стоит женщине выказать к вам свое расположение, как у вас на уме только одно… нехорошее. А ведь это унижает женщину, оскорбляет ее… Тебе не кажется, Мануйлович? — Сделала два шага, но видя, что Василий не двигается с места, приказала: — Пойдем уж! Только, пожалуйста, без глупостей.

Они снова шли задами по-над обрывом. Василий шагал чуть сзади, смотрел на Наталью Александровну и удивлялся, сгорая от стыда, как это он посмел обнять свою бывшую учительницу, которая так много для него сделала, которая всегда казалась ему каким-то неземным существом, ангелом во плоти, посланным на землю для просветления человеческих душ. Ему хотелось провалиться сквозь землю, он представлял себе, как должна теперь презирать его Наталья Александровна, и что поделом ему все, что на него свалилось: он действительно не достоин новой жизни и всего того, на что рассчитывал и надеялся.

Сумерки густели, туман уже перелился через ракиты и покрыл зареченские луга; исчезли стрижи и ласточки, одни летучие мыши бесшумно скользили в густом воздухе, выделывая замысловатые пируэты, да толклись и зудели комары. Местечко затихло и притаилось, лишь кое-где виднелся огонек, да все еще откуда-то издалека наплывали гармошка и частушки.

Они подошли к часовне, окруженной старыми липами, густыми зарослями сирени и бузины. Здесь было когда-то кладбище, от него осталось несколько гранитных надгробий, еще не приспособленных местными жителями для своих хозяйственных надобностей, несколько угрюмых каменных крестов угадывались на просвет сквозь кусты сирени.

Вдруг что-то зашумело в этих зарослях — Наталья Александровна тихо вскрикнула и шагнула к Василию, он несмело обнял ее за плечи, она прижалась к нему, уткнувшись лицом в шею. Тогда, ничего не соображая от прихлынувшей к голове крови, он наклонился и подхватил ее под колени, поднял на руки и понес, не разбирая дороги, и было ему жутко и радостно, и чувствовал он себя таким могучим и бесстрашным, что все ему нипочем…

Василий долго нес так Наталью Александровну, почти не чувствуя усталости, и она тихо лежала у него на руках, обхватив его шею и спрятав головку у него на плече, прерывисто дыша ему в ухо. В сторонке, на чьем-то огороде, Василий заметил стожок сена и свернул к нему, перешагнув через низкую жердяную изгородь.

Он тихонько опустил Наталью Александровну возле стожка, где было изрядно натрушено сена, которое образовало как бы готовое ложе, и, не выпуская ее из рук, замер так, на коленях, не смея пошевелиться, не зная, что делать дальше. Он лишь старался сдерживать свое дыхание, будто боялся испугать то, что должно непременно сейчас случиться, что грезилось ему по ночам, вгоняя в пот и тоску.

Наталья Александровна, прерывисто вздохнув, пошевелилась, распрямляясь, еще крепче обвила его шею тонкими руками…

Вот лицо его овеяло ее дыханием, щеки коснулась ее щека… губы, слабый стон, нетерпеливость рук, снующих у него на затылке…

А эта юбка — она такая тесная и неудобная, а под ней еще что-то, что путается, мешает, злит…

Наконец гладкая кожа бедра, освобожденного от всего, и вот оно — ЭТО, никогда еще им не осязаемое, но удивительно откуда-то знакомое пальцам его рук, его телу, горячее и влажное, стыдное и зовущее с неистовой силой, и… и весь он ушел в ЭТО, весь без остатка, и чувствовал он только ЭТО, хотя губы его слились с губами Натальи Александровны, жадно вбирая в себя незнаемое, вбирая и не насыщаясь, не утоляя жажды, а наоборот, распаляя ее, хотя руки его терзали и мяли ее груди, плечи, тонкое тело, такое трепетное, такое живое и с каждым мгновением все более желанное, так что хотелось выть, кричать и плакать…

Через несколько дней муж Полины Устин привел лошадь, запряженную в таратайку, в нее положили сена, на сено — тулуп, на тулуп посадили Прасковью Емельяновну, всю в черном и в черном вдовьем платке; Василий, одетый в свой новый костюм и черную косоворотку, сел на передок и взял в руки ременные вожжи.

— Шибко-то не гони, — поглядывая на Василия с опаской, предостерег его Устин и пьяно улыбнулся. — Лошадь-то казенная… Опять же, мать…

Из избы выскочила Машутка с узелком, в цветастом нарядном сарафане и белой кофточке, забралась в таратайку, радостная, почти что счастливая, мать что-то проворчала на нее, и Василий, причмокнув, подернул вожжами. Лошадка махнула длинным хвостом и с места взяла легкой рысью.

Побежали мимо дома, то выходящие прямо на улицу покосившимися ставнями, то прячущиеся за палисадниками. Вот и центр Валуевичей, кирпичное двухэтажное здание райкома партии и райсовета с красным флагом над крышей, каменные лабазы, училище бухгалтеров-счетоводов, средняя школа, спиртзавод, пекарня, полуразрушенная церковь…

Когда-то эти дома поражали Василия своей величиной, а само местечко — обилием всякого люда, теперь все это выглядело жалко и заброшенно, и Василий понял, что остаться здесь он не сможет, даже если бы захотел.

А вот и старый покосившийся дом с просевшей крышей, с двумя кирпичными трубами, широкий и нескладный, тоже когда-то поражавший Василия своими размерами. В нем Наталья Александровна снимает комнату у глухонемой старухи, бывшей купчихи.

Василий, пока подъезжали и ехали мимо, все косился на этот дом, надеясь увидеть во дворе или в окошке свою возлюбленную, но ни одна занавеска не колыхнулась в окнах ее светелки, и во дворе было пусто, лишь возле крыльца лежал на боку худой поросенок и, лежа, рыл пятачком землю, а рядом стоял черный петух с зеленым хвостом и, клоня огненную голову, внимательно и заинтересованно наблюдал за работой поросенка.

— Н-но, дохлятина! — крикнул Василий и дернул вожжами.

Лошадка послушно прибавила ходу.

Василий теперь уж и не смотрел по сторонам: смотреть было не на что, а думал о том, что и сегодня вечером он, таясь, задами прокрадется к заветному окну, тихо постучит три раза, окно распахнется, из теплой темноты протянутся к нему две тонкие белые руки и… и несколько часов они проведут в неописуемом восторге, забыв обо всем на свете.

И еще он думал, что через три-четыре дня они уедут в Смоленск, где живет тетка Натальи Александровны, которая собирается в Москву к своей дочери, недавно разрешившейся двойней, так что весь дом в их распоряжении, и никто не будет мешать их любви.

Сзади о чем-то болтали мать с Машуткой, на улице встречались люди и подводы, а Василий думал, что вот они, все эти люди, живут своей будничной жизнью и даже не подозревают, какая у него наступила жизнь необыкновенная, как радостно и тревожно у него на душе, и как это странно, что радость и горе так переплетаются, так тесно ходят бок о бок, так просто и так нежданно приходит то одно, то другое, и как было бы хорошо, если бы человек сам мог выбирать себе то, что ему по вкусу.