Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

И тут ему пришло в голову, что и его мать с отцом когда-то переживали подобное, что, быть может, Машутка это же самое переживает сейчас или это ей вот-вот предстоит, и что каждый прохожий, даже вон та толстая и некрасивая баба, или вон тот дряхлый старик, что сидит на завалинке в треухе, валенках и полушубке, тоже знали нечто подобное — и все-все-все, весь мир живет одним и тем же, чем живет сейчас Василий, — и это открытие удивило его и наполнило душу щемящей тоской.

А через пару часов, когда Василий стоял над одинокой могилой своего отца, только что приведенной в порядок его и Машуткиными руками, он уже думал, что вот как коротка человеческая жизнь, что надо спешить жить, что дело не в том, станет он инженером или нет, а в чем-то другом, чего он еще не знает, но узнает обязательно, как узнал недавно любовь и ее радости, что узнавать — вот, наверное, самое интересное в жизни, и хорошо бы прожить ее так, чтобы каждый день давал тебе что-то новое…

Огромный дуб шумел молодой листвой, солнечные пятна сновали по траве и зеленому холмику могилы, увенчанному чугунным крестом. Под этим крестом, под травами, под пластом тяжелой супеси, уже пронизанный, быть может, корнями дуба, лежит его отец, как-то не так проживший последние год-два своей жизни, что-то совершивший противозаконное и унесший тайну совершенного в могилу, и тайна эта всегда будет преследовать Василия, его сестер и братьев. Вряд ли отец хотел этого, и уж наверняка не стал бы делать то, что сделал, знай о последствиях им содеянного. Но что было, то было. У Василия к отцу в душе не было ни злости, ни упреков. Одни лишь жалость да грусть теснили ему дыхание, и он, чтобы не выдать себя, пошел вниз, к мельнице, осевшей на один бок, полуразвалившейся, чтобы в последний раз глянуть на родные когда-то места и унести их в своей памяти.

Василию снилась какая-то чепуха: будто его сунули в барабан для замеса литейной земли, барабан уже начал трястись, вот-вот закрутится, а вокруг стоят люди и хохочут, и показывают на Василия пальцем.

— Э, дружище! — тряс его за плечо парень в кремовой безрукавке. — Вставай, чай пить будем! Вставай, вставай, ночь впереди, успеешь выспаться.

Василий спустился вниз, где за столиком расположились парень в кремовой безрукавке, чернявая хохотушка и старик лет шестидесяти, жилистый, обстоятельный, по всем статьям — из мастеровых. На столике стояли стаканы с чаем, от которых шел аппетитный парок, на газете разложены вареные яйца, домашняя колбаса, помидоры и огурцы, зеленый лук, вареная картошка, ободранная курица с обжаренными боками.

Судя по всему, стол складченный, а Василию к этому столу добавить совершенно нечего: в Москве он проел последние деньги, хватило лишь на билет, и в поезд сел в надежде, что голод удастся как-нибудь заспать, а уж в Ленинграде он поедет прямо к Сережке Еремееву, возьмет у него в долг на первый случай, устроится на работу и рассчитается.

— Да у меня нет ничего, — замялся Василий и добавил: — Я в вагон-ресторан схожу, там и поем.

Но на него зашумели: здесь, мол, всем хватит и останется, а в ресторане цены коммерческие, простому человеку не по карману, разве что он богатей какой-нибудь, так они в плацкартных не ездят.

Пришлось согласиться. И даже не столько потому, что хотелось есть, сколько потому, что не хотелось выглядеть богатеем.

Василий сел за стол напротив хохотушки. Тут же парень в кремовой безрукавке представился сам и представил остальных:

— Меня зовут Иваном… Иван Кондоров. Я — с Металлического. Это что на Выборгской стороне, — уточнил он, протянул Василию руку, крепко тиснул. — Это вот Сильвестр Акимыч, едет в Ленинград к сыну, а это — Маня, Маня Ершова. Решила новую жизнь начинать на новом месте.

Маня Ершова глянула на Василия черными воробьиными глазенками и прыснула в ладошку.

— Василий, — произнес Василий и пожал руку сперва Сильвестру Акимовичу, потом Мане. — Еду из отпуска. Со Смоленщины, — пояснил он.

— Ну, вот и познакомились, — весело заключил Иван Кондоров и потер руки, оглядывая сотрапезников и стол. — Тогда приступим, врагу не уступим.

С этими словами он извлек из-под стола бутылку водки и вложенные друг в друга алюминиевые стопки, бутылку передал Сильвестру Акимовичу, сам ловко разъединил стопки и поставил их на стол.

Сильвестр Акимович обстоятельно разлил водку по четырем стопкам, не слушая возражений Мани, уверяющей, что она не пьет, — ну, ни капельки! — и видно было по ее испуганным глазам и деланному смеху, что да, действительно, не пьет, но попробовать готова… если ее хорошенько попросить.

— Ничего, — говорил между тем обстоятельный Сильвестр Акимович. — Ты и не пей, а налить надоть, потому что уважение человеку, а ни абы что. — И, подняв свой стопарик, разгладил усы, кашлянул, серьезно всех оглядел, произнес: — Со знакомствием, — и проглотил единым духом, не поморщившись.

Василий ел медленно, стараясь никого не перегонять и не показывать, как он голоден. Водка ударила ему в голову, в голове зашумело, по телу разлилось тепло и блаженство, но это тепло и блаженство никак не соединяло его с внешним миром. Даже наоборот, он стал удаляться от него — от всего, что его окружало сейчас в вагоне, — будто заворачиваясь в невидимый кокон, и этот внешний мир прорывался к нему сквозь оболочку кокона каким-то неясным и бессмысленным шумом и гамом. В самом же коконе оставался Василий и Наталья Александровна, а еще раньше там присутствовали мать и сестры, братья и дядья с их многочисленными чадами и домочадцами, могила отца под старым дубом, ветшающая мельница, неподвижное водяное колесо, частью с отвалившимися плицами и густо заросший рыжим мхом, почти пересохший отводной канал.

Теперь все это осталось и продолжало существовать в другом мире, вытесненное их с Натальей Александровной любовью, их всепоглощающей страстью. Но и эта любовь, и эта страсть тоже потихоньку начали вытекать из его кокона через какие-то прорехи, и Василий ясно сознавал, что пройдет немного времени, и он опять останется совершенно один.

Одиночество пугало и угнетало его, поэтому он изо всех сил старался удержать в своем мирке Наталью Александровну и все, что с нею было связано, хотя и знал, что она больше не появится в его жизни, и не нужно, чтобы она появлялась снова, но все же цеплялся за нее и старался не выпустить из своего кокона. Он жалел, что так резко и грубо разорвал отношения с Натальей Александровной, понимая, что угар прошел и не повторится, что вечно эта связь продолжаться не может, тем более что тащить ее с каждым днем становилось все тяжелее.

Но главное даже и не это. Главное заключалось в том, что он не мог себе позволить слишком долго зависеть исключительно от Натальи Александровны, находиться на ее содержании. Это было стыдно, унижало его мужское достоинство. К тому же он, глядя на Наталью Александровну, как она, голая, беспечно разгуливает по комнатам, нисколько его не стесняясь, все чаще вспоминал, как перед самым отъездом Полина, будто между прочим, заметила, что бывшую его учительницу в позапрошлом году исключили из партии за моральное разложение и даже хотели выгнать из учительниц, но выгнали только из Валуевической средней школы, отправив в дальнюю деревню учительствовать в начальной школе.