Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Что касается личной и, тем более, неограниченной власти, то со временем, когда люди станут другими, когда они действительно осознают свободу как органическую необходимость следовать определенным установлениям, когда труд на благо общества станет тоже органической потребностью каждого человека, вот тогда — и только тогда! — исчезнет необходимость в принуждении и появится возможность в ограничении верховной власти.

Но это будет при коммунизме, а пока нельзя давать народу полной воли: он, как дитя с новой игрушкой, не знает, что с нею делать, из воли может сотворить еще пущую неволю. Хуже того, его волей воспользуются безответственные авантюристы вроде Троцкого или Зиновьева, чтобы навязать народу свою — злую — волю, увести его со столбовой дороги марксова учения, загнать в болото соглашательства и оппортунизма, отдать под власть мировому империализму.

Сталин верил в искренность своих рассуждений о власти, как верил в то, что только он один знает, что и как делать для достижения той цели, которая привела его в революцию — избавить народ от угнетения, страданий и несправедливости. А коли так, то все остальные должны слушать только его, подчиняться только ему, не прекословить, не рассуждать о том, что не касается их непосредственных обязанностей. Люди, однако, привыкли рассуждать и спорить, но не привыкли работать и повиноваться, они при первой же возможности готовы снова превратить партию в дискуссионный клуб. А с такой партией социализма не построишь. С такой партией вообще ничего построить нельзя, с ней можно лишь разрушать построенное другими.

Овации бушевали минут пять-шесть. Потом запели "Интернационал", и по щекам многих потекли слезы, — значит, эти люди понимали, на какую высоту поднялись вместе с партией и страной, вместе с вождем партии и страны Сталиным, под его непосредственным руководством, каких успехов добились, против каких врагов выстояли. Но это сейчас, когда они вместе и под присмотром. Стоит им разойтись, стоит сбиться в отдельные стаи, как они тут же забудут и свои восторженные слезы, и свои клятвы, начнут тянуть общее дело в свою сторону, вставлять палки в колеса, тормозить движение вперед. Иногда — сознательно, но чаще — бессознательно, идя на поводу у других, у обстоятельств, у собственной корысти. Все эти люди, честные и бесчестные, составляют нынче тот пласт бюрократии, который начинался с так называемого "тонкого слоя революционеров". Этим слоем окутана страна, она задыхается под его непроницаемыми покровами. Надо что-то делать. Но что? Новая чистка?

Были уже чистки, однако они мало что изменили в жизни страны. Необходимо что-то другое, а если чистка, то качественно другая, на других основах. Вот она, верхушка пресловутого "тонкого слоя", перед его глазами. Рукоплещет, поет и будто бы со всеми заодно. Но копни поглубже, и обнаружатся мздоимцы, махинаторы, откровенные жулики, сладколюбцы, развратники, забывшие о совести и чести революционеров, или не имевшие их никогда… С этой-то верхушки и нужно начинать чистку. Повод можно создать, как создал его Гитлер поджогом рейхстага, а можно воспользоваться подходящим случаем. Как известно, случайность есть закономерное проявление необходимости, но стоит ли ждать такого случая? Не лучше ли создать его самому?

В зале торжественно гремел "Интернационал"…

Во втором ряду стоял Бухарин, он широко раскрывал рот, неотрывно глядя на Сталина глазами, мокрыми от слез. Неподалеку от него пели Каменев, Зиновьев, Радек, Рыков, Томский, Ломинадзе и многие другие бывшие оппозиционеры. Как они вчера каялись в своих прегрешениях, как унижались! Какие выспренние находили слова для того, чтобы еще раз доказать свою лояльность Сталину и преданность партии, делу революции, делу коммунизма, как превозносили его, Сталина, и именно за то, за что недавно поносили, называя диктатором, Иваном Грозным и Чингисханом!

Все это может вызывать лишь презрение и еще большее недоверие к этим людям, которые так легко меняют свои убеждения, лишь бы удержаться на вершине власти. Еще недавно они собирались на квартирах, плели интриги, договаривались отстранить Сталина, в лучшем случае — сделать его предсовнаркома, в худшем — каким-нибудь тайным способом отправить на тот свет. С такими людьми нельзя идти на серьезные дела, такие люди могут предать в любую минуту. И уж наверняка они голосовали против кандидатуры товарища Сталина на пост генсека…

После пения снова хлопали несколько минут.

Сталин хлопал тоже. Затем поднял руку, пытаясь остановить взрыв подобострастного восторга, говорящего о многом, в том числе и об опасности. Он поднял руку и держал ее так, ожидая тишины. Но овации не прекращались. Тогда он стал складывать бумаги в папку, хотя в этом не было необходимости. Это был жест, свидетельствующий о том, что одно дело закончено, пора переходить к другим делам, — и лишь тогда овации опали, как опадают осенние листья после пронесшегося над землею вихря, люди в зале закопошились, задвигались и, казалось, они тут же позабыли о существовании Сталина, вручив ему не только власть, но и всю ответственность за настоящее и будущее, сняв эту ответственность с самих себя.

Сунув папку под мышку, никому ничего не сказав и не оглядываясь, Сталин пошел в боковую дверь. Он никого не пригласил с собой, как это делал прежде, никого ему не хотелось видеть, надо было несколько минут побыть наедине с самим собой, привести свои мысли в порядок, еще раз проверить, те ли шаги и в нужной ли последовательности он наметил на ближайшее время для ограждения своей власти.

В узком коридоре Дома Союзов, прижавшись к стене, стоял маленький человечек с невыразительным лицом, в полувоенной форме, с толстой папкой в руках. Сталин не взглянул на него, проходя мимо, но отметил, что человечек этот стоит именно там, где он и надеялся его увидеть, и что с этого человечка он и начнет.

Сталин прошел в комнату отдыха, где его ожидал безмолвный секретарь Поскребышев, такой же низкорослый, как и сам Сталин, с круглым лицом и большими залысинами, с припухшими глазами и тонкими бровями — типичное славянское лицо с некоторой татарской примесью, первый действительно русский помощник в окружении Сталина, сменивший хитрого, внешне фанатичного, но весьма неразборчивого еврея Мехлиса.

Сталин едва взглянул на своего секретаря, негромко распорядился:

— Пригласи ко мне Ежова… через двенадцать минут.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — тихо прошелестело за спиной.

Приблизившись к большому столу, на котором в определенном порядке были разложены трубка из самшита, коробка табаку и спички, стояла хрустальная пепельница, Сталин положил папку и принялся набивать табаком трубку, щуря табачного цвета глаза.