Сьюзан Вриланд - Клара и мистер Тиффани

Я отправилась домой в приподнятом настроении. Бернард первым поинтересовался состоянием дел, и я объяснила, о чем мы договорились.

— Вы — государственный деятель высшего ранга, — сделал он мне комплимент, и во мне проснулось страстное желание, чтобы Эдвин, где бы он ни был, мог услышать это.

— Но все равно мне остается разработать систему учета. Количество деталей, которых она требует, просто ужасающе.

— Позвольте оказать вам помощь.

От этого его простого предложения улетучилось напряжение, которое не отпускало меня во время всего собрания. Я на секунду полюбовалась его карими глазами, оживленными точками контрастных цветов, таких искренних в его стремлении помочь, и почувствовала, что с моих плеч свалилась непосильная ноша.

После ужина я пустила по кругу оставшиеся шоколадные маргаритки, а потом Бернард и я засели вместе за разработку способа оценки стоимости материалов, а также планируемых и фактических сроков окончания проектов. Затем мы переключились на журнал учета, регулирующий замену резчиков. Бернард составил формулы для распределения премий, чтобы установить долю каждой девушки по витражам, требующим участия одной, двух и трех бригад, а также частичного содействия бригады.

Через три часа, которые показались бы мне ужасными, если бы не помощь Бернарда, я с треском захлопнула второй журнал учета.

— Ух! Раньше мне не приходилось заниматься подобными вещами. Я превращаюсь в бухгалтера, хотя хочу быть художником!

Бернард откусил лепесток с последней шоколадной конфеты.

— Она любит цифры.

Он откусил другой лепесток и медленно покачал головой.

— Она не любит их.

Еще один укус.

— Она любит цвета.

Он кивнул.

Джордж вернулся!

Мы долго и крепко обнимались прямо в гостиной. Он последовал за мной наверх в мою комнату, и я спросила, как у него идут дела. Мне было боязно услышать ответ.

— Я постоянно думаю о нем. — Голос Джорджа звучал бесцветно.

Я не могла сказать того же о себе. Непостоянно, с каждой неделей все меньше, хотя Эдвин регулярно занимал мои мысли по вечерам дома и по воскресеньям, когда мы обычно после обеда отправлялись вместе на вылазки.

— Ваши родители не считают, что это была моя вина?

— Они не знают, что и думать. Моя мать все еще надеется, что Эдвин вернется.

Я знала, что задавать подобные вопросы неделикатно, но мне было необходимо знать это. И я не желала, чтобы Джордж винил меня.

— А ты?

Джордж втянул воздух через нос и поправил ногой коврик на полу.

— Я сегодня забрал его вещи из дома благотворительного общества. — Он сунул руку в карман и положил на мою ладонь небольшой бархатный мешочек, стянутый шнурком: — Развяжи его. — Оттуда выкатилось узкое золотое кольцо с единственным крошечным бриллиантом. — Оно, должно быть, предназначалось тебе.

Намерение Эдвина покоилось в моей руке: приподнятый шестью лапками солитер, вещь в духе Чарлза Тиффани. Грусть овладела мной. Мне стало стыдно, что потребовался знак памяти для добавления к коллекции, которая в лучшем случае только наводила плаксивость, в худшем была проклята.

— Не совсем бриллиант от Тиффани, а? — спросил Джордж.

— Но с большим значением.

Это служило неким подтверждением, что я не была умышленно обманута. Порой я чувствовала, что тайна исчезновения Эдвина никогда не будет раскрыта. Его поступок не казался мне естественным и обоснованным. Кольцо на моей ладони возвращало меня к воспоминаниям о том, что меня бросили. Принять его означало связать себя по рукам и ногам, как связана жена морского капитана, дающая клятву ждать возлюбленного. Я смотрела на кольцо внимательно, запоминая мельчайшие детали, затем положила его в мешочек и отдала Джорджу.

— Передай матери, — тихо промолвила я.

Я охладела к обручальным кольцам с бриллиантами и продала свое. Мне не хотелось замуж. Я решила в одиночку строить свою жизнь и считала это правильным.

— Что будешь делать теперь? — поинтересовалась я.

— Поеду в Натли. Попытаюсь писать.

— Ты не собираешься приехать сюда на Новый год? Будет большое празднование объединения пригородов в парке Городского совета.

Он заколебался, готовый согласиться, так что я продолжила:

— Манхэттен, Бруклин, Куинс, Стейтен-Айленд и Бронкс теперь слились в один город, второй по величине в мире. Исполняется пророчество Уитмена о городах, которые невозможно разъять, ибо они, словно руки, обняли друг друга. Фейерверки, пушечные выстрелы, гудки паромов, оркестры. Это будет именно такое радостное событие, которое так нравится тебе.

— У меня нет настроения праздновать что бы то ни было.

В новогодний день Мэдисон-сквер выглядел прекрасно: каждая веточка на деревьях магнолии была украшена пушистым снежком и озарена ярким зимним солнцем. Все это великолепие через час растает. Какое счастье любоваться этим!

— Посмотрите вверх! Взгляните на это дерево! — крикнула я пожилой леди, осторожно пробирающейся по уже раскисшему тротуару.

Она остановилась, и на мгновение ее лицо озарилось горько-сладкой улыбкой. Затем она опустила голову и возобновила свой путь. Я удивилась, почему ее улыбка была столь мимолетной. Как прошел для нее этот год? Год минует, как поворот колеса, и когда спица-январь опять возвращается на точку отсчета нового года, она оказывается уже в другом месте. И это причиняет боль, которая не оставит нас там, где нашла.

Я прошла мимо домов под снос на треугольном участке земли, образованном диагональной дорогой Бродвея, и через несколько минут уже была у двери студии Хэнка и Дадли с видом на парк.

— Ты принесла алмазный диск? — спросил Дадли.

— Конечно. Должна же я заработать свой обед!

Я согласилась обрезать кромку на восьми больших листах молочного стекла, чтобы вставить их в деревянные рамы для разгораживания их рабочих помещений.

В более скромном масштабе их студия подражала кабинету Тиффани — и как витрина их художественных предпочтений, и как место работы. Здесь красовались типичные узорчатые тяжелые занавеси, используемые в качестве портретного фона, китайские вазы, японский экран, покрытый красным лаком, ваза с ирисами из шелка, голландская сине-голубая миска с фруктами из воска, постамент для натурщиков и стулья в различных стилях, подлежащие употреблению при написании портретов магнатов и их увешанных драгоценностями жен, потоком прибывающих в Нью-Йорк вкусить великосветской жизни.

— И оконные занавески есть! — заметила я.

— Это уж рука Дадли, — подтвердил Фрэнк.

Именно на стенах становилась очевидной их склонность: развешанные без рам репродукции «Музыкантов» Караваджо, четырех женоподобных мальчиков с кремовой кожей и полными губами, изображенных с близкого расстояния, их тела с видимым удовольствием касаются друг друга; святой Себастьян, обнаженный до пояса и весь проткнутый стрелами; и женственный «Давид» Донателло с цветами на его шляпе, стоящий в позе, которую часто принимал Джордж, с плутоватым видом упираясь тыльной стороной кисти в бедро.