Джек Дэнн - Собор памяти

— Теперь я мёртв, маэстро, а ты — всего лишь тень...

Они ждали.

Леонардо вернулся к своей записной книжке, которую заполнял рисунками и мучительными записями. Оттерев, насколько можно было, песком руки от следов туши, он пролистал страницы, где теснились диаграммы, наброски механизмов, ружей и орудий.

Вдруг в лагере поднялся крик, давая понять, что Унгермамет вот-вот прибудет.

С этой минуты подготовка к убийству стала механической: оно словно уже свершилось, Унгермамет как бы уже был мёртв.

Леонардо ждал за ложной занавеской, что была позади большого старца с одеждой и личными вещами царя. Сам же царь, завёрнутый в погребальный саван, неподвижно лежал на носилках — в ноздрях и ушах, как велел обычай, хлопок, глаза закрыты, руки сложены на груди, щиколотки связаны — впрочем, развязать узел можно было одним движением ноги.

Сквозь маленькую прорезь в ткани шатра, что открывала узкую полоску улицы, Леонардо наблюдал, как въезжают в лагерь разведчики Унгермамета. Горели факелы и костры, но ночь была тёмной, безлунной, и глубокая тьма казалась плотной на ощупь, словно поглотившей весь мир; было уже поздно, ближе к рассвету, чем к полуночи. Он видел, как несколько всадников развернулись и умчались с донесением к своим командирам; а позже с шумом и ликованием в лагерь влетели пятьсот гвардейцев Унгермамета. Знамёна их были полусвёрнуты из почтения к памяти Уссуна Кассано. Сам Унгермамет, однако, держался от них поодаль. В сопровождении дервиша, читающего Символ Веры, он вошёл в лагерь пешком, словно нищий; но одет был по-царски и так же высок, как отец.

Несколькими минутами позже пять гвардейцев вошли в шатёр. Говорили они чересчур громко, словно боялись наткнуться на джинна или призрак. Леонардо затаил дыхание, неподвижный, как клинок, который он крепко сжимал в руке. Он озирался, бессознательно ища в своём укрытии ядовитых змей — света было ровно столько, чтобы различить движение. Однако за всё время, которое Леонардо провёл здесь, он не видел ни одной змеи — возможно, запах смерти был им не по вкусу.

Осмотр был поверхностным, савана царя стражники не касались — это было правом лишь одного Унгермамета.

Сын царя вошёл с двумя дервишами и муэдзином, который, как позже узнал Леонардо, был слеп — так он не мог видеть жён и наложниц принца в гареме. Муэдзин медленно, нараспев читал сутры низким, красивым гортанным голосом — а Унгермамет в это время отбросил погребальный покров с лица своего отца.

Принц зарыдал, завыл, и Леонардо услышал возню — дервиши пытались оттащить Унгермамета от отца. Унгермамет высвободился и велел всем убираться из шатра. Потом он обошёл вокруг носилок, говоря с умершим, как он считал, отцом, умоляя его о прощении и молясь за него. Один из дервишей заглянул было, желая провести Унгермамета в его шатёр; но принц отказался покинуть отца.

Уссун Кассано хорошо знал своего сына.

Унгермамет мерил шагами чёрный шатёр. Он говорил с отцом, задавал вопросы, давал обещания — словно думал, что сможет возвратить мёртвого к жизни одним лишь усилием воли. Каждые две-три минуты он прикрывал лицо, плакал и качался взад-вперёд на пятках. Мгновением позже он вновь начинал ходить; так проходил час за часом, и Леонардо начал опасаться, что принц вообще не ляжет спать.

Но сколько сможет Уссун Кассано лежать неподвижно?

Скоро Унгермамет придёт в себя и обнаружит ловушку; однако пока Леонардо ощущал скорбь и боль юноши — они расходились волнами, точно жар от возбуждённого зверя. Если он снова коснётся отца — заметит ли, что тело тёплое? Но нет, он не тронет савана. Не выкажет неуважения, ибо сейчас, в этом шатре царства жизни и смерти были одним. Живой мог быть слеп, а мертвец видел.

Леонардо окостенел. У него затекла нога, мурашки бегали не то что под кожей — в самых его костях. Если принц не отправится спать, Леонардо придётся убивать его лицом к лицу.

Он содрогнулся при этой мысли, но взял себя в руки. Безрадостно усмехаясь, он гадал, куда бы поместил его в своём аду божественный Данте? В четвёртом круге, в последнем потоке? Или вверг бы его в лёд с самим...

За шатром высоким тонким голосом запел мальчик.

Унгермамет остановился, прислушиваясь.

Если убивать его — так сейчас.

Леонардо выпрямился, осторожно перенёс тяжесть тела на затёкшую ногу и прикинул, как набросится на принца.

Если он промедлит ещё минуту, принц опять начнёт ходить... и, возможно, наткнётся на Леонардо. Времени не осталось. Скоро снаружи поднимется шум резни. Если Леонардо не справится...

Он перережет Унгермамету дыхательное горло; набросится сзади, оттащит от отца и... Миг спустя с быстротой собственной мысли Леонардо рванулся вперёд, считая шаги до Унгермамета, как если бы он сидел на крыше шатра и издалека направлял убийцу.

Из немыслимой дали до него донёсся шум, грохот, шелест — звуки стали, взрезающей плоть и разрубающей кость, жизни, вытекающей из глоток; потом — лязг и крики, когда воины Унгермамета очнулись от сна... для того, чтобы умереть.

Или это шум крови в его собственной голове?

Леонардо застыл перед носилками, рука вскинута, занесённый нож стиснут в пальцах.

Уссун Кассано восстал из мёртвых, открыл глаза, чтобы заглянуть в глаза своего сына, отражавшие свет свечей. Возможно, в этих глазах он видел и собственное отражение. Но его могучие пальцы сомкнулись на шее Унгермамета — тогда-то Леонардо и услышал жуткий тошнотворный треск — и стон.

Уссун Кассано держал сына, бившегося в смертельных судорогах.

На носилках были оба: Уссун Кассано сидел, навалившись всем телом на локоть, правой рукой обнимая Унгермамета за талию; Унгермамет, мёртвый, склонился к носилкам, словно для того, чтобы выразить неутешимую скорбь.

Уссун Кассано стонал — Леонардо узнал этот стон, эту опустошённую песнь безутешного отчаяния; и в эту страшную долю секунды, срез времени, застывший как озеро, что сковало самого Сатану, — Леонардо встретил взгляд Уссуна Кассано. Снаружи продолжался бой, но это было в каком-то другом мире. Это было прошлое — или будущее. А настоящее замкнулось между Леонардо и персидским царём.

Царь смотрел на Леонардо, а тот вспоминал Джиневру.

Вспоминал, как убил её убийц, как препарировал их, колотил об пол, разрубал их с бесстрастием самой смерти, пока не остались лишь их глаза, которые он растоптал в слизистые кляксы.

Глаза — окна души.

Но Леонардо не заблудился в воспоминаниях. Он ощущал всю тяжесть содеянного Уссуном Кассано... содеянного им самим. В мерцающем зыбком свете Леонардо казался чёрной иконой — он стоял недвижно, как Давид работы Верроккьо, и по лицу его, измазанному тушью, струились слёзы, пролагая светлые дорожки.